— Какие-то вы странные! — надменно произнесла она. — Могут же залезть!
Почти двадцать минут я отодвигал мебель от двери, потом мы с женой в полном отчаянии сидели на диване.
— Все! — У жены затрясся подбородок. — Уезжай! Зачем тут еще и тебе!.. Уезжай хоть ты!
И я уехал.
Оставил им денег на неделю. А прошло уже десять дней!
Я было открыл глаза — но снова зажмурился. Что же делать, что делать? Так надеялся на взнос финки, изучающей стрессы у меня на квартире, — и вот!
Как же я так пролопушил? Ведь знал же, что эти деньги — все?! Как же я так? Помню, когда разносили великого Полынина, молния была еще закрыта. Когда?
А... ясно! Когда тот якобы забулдыга перегородил выход из вагона, как бы закуривая, а я, вместо того чтобы прижать сумку, пустился в высокопарные рассуждения! “Свобода и несвобода”! От денег свобода! Точно рассчитали они, что интеллигент взбесится, когда вшивый люмпен перекроет ему путь! Но как же это я, старый рыбак... всегда отличал виртуозно-живое подергиванье леща от мерного покачивания грузила, а тут — не почувствовал! Совсем, видно, ослабел! Но — надо подниматься! Я открыл глаза. Даже пес, последняя моя опора, бросил меня — вовсе уже не появляется! Но... кому здесь хорошо, если честно, — так уж ему! Я часто видел белый кончик его хвоста высоко в цветах в самых разных местах, — деловито помахивая, он плыл куда-то. Больше не появляется! Разочаровался во мне!
Я стал медленно одеваться. Тут мне пришлось убедиться в том, что случившееся со мною горе хоть кому-то пошло на пользу — но, к сожалению, не мне. Вдруг затряслась фанерная перегородка и открылась заветная и как бы несуществующая дверка: после ссоры братьев было принято решение — эту дверь не считать. И вдруг — она открылась, и явился Боб. Он был собран, деловит, ему явно было не до условностей вроде стука, предупреждающего о появленье. Я понял, что из моего горя он кое-что уже извлек, в частности, — помирился с братом: дело, мол, слишком серьезное, чтобы вспоминать еще о вражде!
— Пойдем! — Он деловито кивнул.
Из него явно изливался “амброзический дух”: под мое несчастье братаны не только помирились после долгой вражды, но еще и выпили, по крайней мере Боб — точно!
— Куда это? — поинтересовался я.
— К Павлу, — сухо сказал он.
Все меняется. В прошлые годы Боб говорил:
— Все прячьте, запирайте, уносите с собой: соображайте, с кем живете!
Он драматически, впрочем не без гордости, кивал на ту половину. Брат его Паша с детства избрал уголовный путь, неоднократно сидел. На его фоне Боб считал себя блистательным аристократом... но приоритеты меняются: теперь поселковым аристократом считался Паша, и подростки, провожая завистливым взглядом его “супергранд-чероки”, рассуждали со знанием дела, сколько кубиков в его моторе: таких кубиков не было больше ни у кого.
Теперь Боб гордился братом.
— Паше не нравится, что случилось с тобой! — проговорил Боб высокомерно.
— А кому ж это нравится?! — воскликнул я.
— Разберемся! — веско сказал Боб. — Паша ждет.
Правда, мне, как лицу не приближенному, волшебная дверца не была доступна: Боб повел меня в обход.
Паша, крепыш-альбинос, совершенно не похожий на красавца-Боба, чистил ботинки.
— Давай, — распрямляясь, просипел он, — объедем сейчас с тобой несколько точек... я этого так не оставлю!
— Спасибо! — поблагодарил я.
— Тут больше моя проблема, чем твоя! — заметил Паша.
Ну, я бы этого не сказал!
— Сейчас... оставлю только кобелю пожрать!
— У тебя кобель? — почему-то заинтересовался Паша.
— Да, вроде... А что?
— У меня вон тоже, дармоед.
Тут я наконец увидел, что у ног Паши неподвижно стояло какое-то жалкое существо с огромной головой, с сонными глазками... Это ж разве кобель?! Никогда даже не слыхал его лая! То ли дело мой Тавочка — я услышал его лай вдалеке и сразу узнал!
Я пошел на свою территорию, положил псу в миску остатки каши. Где шляется этот красавец? Лай то приближался то, наоборот, вроде бы удалялся. Что там с ним? Уж не задрали ли его, как не раз уже бывало: еле добирался на трех лапах, на двух, оставляя в пыли пунктирчики крови... Впрочем, местных кобелей можно понять: каждый год мы наблюдаем с женой новое рыжее поколение собачек — наш Тавочка всюду оставляет о себе память... О! Догнав наконец собственный лай, вбежал с ветром на террасу — чувствуется, только оторвавшись от преследования: розовый язык весело свисает с белых острых зубов, черные глаза сияют, длинная шерсть сверкает, как медная проволока.