Развеваясь как знамя, он подлетел ко мне — я обнял его пахучую гриву — и одновременно проскочила кость!
— Молодец! Молодец! Спас меня! — Левой рукой я гладил шелковистую морду, торопливо вынюхивающую, что же здесь произошло, другою рукою вытирал с лица слезы и пот.
После этого, если он был нужен позарез, я научился повторять этот сип — к счастью, без кости в горле. Так было в прошлом году, когда машина была уже загружена, а он не являлся. Я вышел на луг и издал свой предсмертный вопль — и тут же он вылетел из леса!
Несколько раз после этого мы выигрывали у гостей, споря, что пес, не появляющийся сутки, будет тут через полторы минуты!.. жена тоже научилась имитировать этот крик.
Но сейчас — даже этот крик сможет ли вырвать Тави оттуда, где он находится?!
Ох!.. вот он! Совсем в болоте, в булькающей жиже, в высоких камышах. Он лежал, вытянув шелковые лапы и положив на них голову.
Услышав чавканье моих шагов, посмотрел снизу.
О боже! Раньше, бывало, он на бегу с досадой останавливался и сбивал лапой комаров с чудной своей морды. Сейчас он и лапу поднять не мог. Глаза его стали крохотными, были залеплены гноем и комарами. Взял его длинную голову в руку, комаров всех передавил, вычистил глаза пальцем.
— Ну что, любимый?
Он жалобно заморгал.
— Ну? Чего ты тут разлегся? Пойдем домой?
Он смотрел, моргая все чаше. А взгляд его умолял: “А можно, я здесь останусь? Умру, исчезну бесследно?”
— Встать! — заорал я.
Он, качаясь, встал на ноги, превратившиеся в спички. Грудь, ставшая вдруг листом фанеры, вздымалась тяжело. Господи! Мгновенно исхудал!
— Ну, молодец! Пошли. — Я вернулся, почесал опущенную его башку за ухом и не оборачиваясь пошел.
Через минуту, не выдержав, обернулся. Пес, голова у земли, бока вздымаются, покачиваясь, шел за мной.
— Давай! Молодец! Иди, иди... Сейчас — мы поспим все вместе — и утром все будет хорошо!
Через минуту, снова оборотясь, я не увидел его на тропке. Где же? Ах вот! Он почему-то вошел в воронку с темно-ржавой водой, лакал вонючую воду, одновременно увязая все глубже — пузыри, лопоча, уже смыкались у него над загривком, — но это, видимо, не волновало уже его.
Так, вспомнил я. Кто же мне рассказывал это? — если пес уже лакает грязную воду — значит, все: точно помрет.
— Фу! — Я выдернул его из жижи и, взяв под мышку — запросто уже помещался — и какой легкий стал! — вынес из болота на улицу, опустил его на лапы. — Иди!
Он постоял, потом зигзагами, головою почти по пыли, пошел. Вся улица, обмерев, смотрела из-за калиток.
У калитки Паши он вдруг остановился, постоял и, приподняв чуть-чуть голову, тихо зарычал. Помнит своего врага! Молодец!
— Пошли!
Он, шатаясь из стороны в сторону, обогнул дом. Я торопливо размотал проволоку, распахнул ворота. Да — под воротами он уже не пролезет... а как пролезал! Я поднял лицо вверх: самый лучший способ удержать слезы.
Тави подошел к крыльцу и остановился перед ступеньками. Головой — зашевелились жилы — он дал лапе приказ: подняться! — и вместо этого упал набок.
Я взял его под мышку и вошел с ним на крыльцо. Жена и дочь сидели молча: они видели через стекла наш путь. Пес лежал на полу — и вдруг вскочил, в каком-то последнем ужасе. Он сильно дернулся несколько раз, от хвоста до морды, и его стало сильно рвать.
Мы сидели на стульях вокруг него, время от времени отворачиваясь, утирая слезы.
Он снова гулко свалился. Жена зарыдала.
— Чем вопить, взяла бы лучше швабру, вытерла бы блевотину! — заорал я.
— Сам вытирай! — рыдала жена.
Дочь молча принесла швабру, вытерла перед его носом. Чудесный пес, он даже изобразил — правда, только мышцами головы, — что сейчас поднимется, чтобы можно было убрать как следует!
— Лежи, лежи!
Он со вздохом облегчения уронил голову... Последнее счастье!
— Олимпийка! — глядя на него, проговорила дочь.
— Какая олимпийка! Пес его искусал! — закричала жена.
— Олимпийка... в детстве у него была. Кстати, я тоже тогда колола... в восемь лет! С тех пор антибиотики на него не действуют.
Пес задергался и, словно плывя на боку, загреб зачем-то под стол, там он задергался мелко-мелко, потом переплелся лапами с ножками стола, словно обнимая их — в какой-то последней надежде? — и затих.
— Ну, все! — дочь поднялась. — Надо быстро достать его, пока теплый, закоченеет — будет не вытащить!