Мы стыдливо молчали. Она подняла его.
— Простыню дай! — скомандовала она матери, и та послушно принесла.
Мы завернули Тавочку, ставшего таким легким, в простыню. Дочь перекинула его за спину, и мы спустились во двор. Дочь оглядела эту “вечную стройку капитализма”, показала подбородком:
— Вон... лопату у ограды возьми. И вон ту палку с перекладиной!
— Палку-то зачем?
— Воткнем рядом с могилой. Букву “Т”!
— Зачем букву-то?
— “Т”! Тавочка.
— Ах да... Ну — ты голова!
Дочь кивнула.
Похоже, я потерял пса, но зато нашел дочь.
— В сухое место несем.
Мы пронесли наш груз в белой простыне мимо Пашиной калитки, он курил на крыльце, но никак не прореагировал. Дочь повернула в лес. Правильная идея: похоронить рядом с полем боя!
Уже в сумерках мы вышли из леса на улицу. Паши не было. А почему он, собственно, должен быть?
Жена сидела на стуле посреди опустевшей террасы и, увидев нас, снова зарыдала.
— Хватит тебе вопить! — сорвался я. — Возьми хотя бы тряпку, вытри эту жуткую грязь!
Жена убежала, вернувшись с огромной разлохмаченной тряпкой, и, размахивая ею в тоненьких ручонках, завопила (наконец-то и она могла превратить хоть во что-то свою скорбь):
— Убирать, да? Убирать, да? Хорошо, я вытру все!
Я пригляделся к полу. Весь он был заляпан отпечатками его лап — пять круглых подушечек на каждой!
— Это — тоже стирать? — она указала на узкий черный след на двери, где он просовывал свою тонкую хитрую морду, расширяя щель.
Я махнул рукой.
— A-а... Тебе лишь бы не работать! — пробормотал я.
Всю ночь мы не могли уснуть — мы не уснули бы и в тишине, но всю ночь оттуда несся вой собак, лай, рычанье — и рев яростного многопесного боя! Видно, весь местный бомонд сбежался на его поминки, и кончилось, как и полагается, дракой!
К утру жена наконец дозрела:
— Это... отведите меня... к Тавочке... на могилку! Положу ему туда... его мисочку! — мужественно проговорила она.
Уже на подходе к могилке что-то меня заставило вырваться вперед. Может, непонятные клочья белой материи, попадающиеся все чаше?
Я сделал резкий рывок вперед — и остановился.
— Стойте! Не подходите сюда! Уходите! — заорал я. Они как раз показались на краю полянки. — Уходите! — Я махал рукой.
Дочь сообразив что-то, увела мать.
Да-а, псы ночью не просто тут лаяли и дрались: они вырыли Тавочку из могилы и терзали его! Кругом клочья простыни, из остатков ее торчит темно-рыжий разодранный бок, оскаленная — в последний раз — Тавочкина пасть.
И тут они не забыли его: сбежались мертвому мстить — за его острый победный запах, за его красоту.
Дай, боже, и мне такого запаха — и таких врагов.
...Еще когда мы шли сюда — мимо Пашиного крыльца, — Паша и какие-то его дружки стояли и глазели — видно, Паша им все рассказал. В глазах их было веселое любопытство: мол, ну а вы-то сами как? Не собираетесь тоже на тот свет?
Мне показалось неудобным начать углубляться в лес, где была могила, прямо у них на глазах — Паша наверняка решит, что это мы демонстрируем, подчеркиваем его роль в гибели нашей собаки... Так прямо перед ним — неудобно. Могли бы понять это — отвернуться или просто уйти в дом. Но они продолжали смотреть — их это не так волновало, чтобы им пошевелиться. Неудобно почему-то было нам — мы не свернули прямо на их глазах, а пошли в обход, через болото. Каждому свое!
Потом я снова отправился на могилу Тавочки, треща кустами.
По дороге я прихватил с нашей “вечной стройки капитализма” полусгнивший столб — волок его, прижав под мышкой, в другой руке между пальцев — два листа ржавого кровельного железа... И если Боб скажет, что это нужно ему для великой стройки, — загрызу!
Я бережно уложил Тавочку обратно в яму, засыпал разбросанной вокруг землей, положил кровельное железо и сверху навалил столб... Вот. Примерно вот так!
Боб повел себя неординарно. Он встретил меня у выхода из леса и, хотя по грязной моей одежде наверняка понял, чем я там занимался, хищением его стройматериалов не попрекал.
— Ну что... жалко тебе твоего кабысдоха?
— Слушай, Боб! А можно посоветовать тебе жить — беспомощно, светло и немо?
Боб неожиданно согласился.
...Зато вдруг пошли грибы — и можно было целыми днями пропадать, ни с кем не разговаривая. В лесу пахло, как в предбаннике, — пыльным засохшим листом.
В самой мусорной глухомани, вдоль старых, еще финских канавок, стояли на серых волокнистых ножках дряблые подберезовики.