Надо брать выше — я полез по сыпучему песку. Кто-то хватался уже тут, выбираясь: ярко-рыжий на сломе ствол осины... Здравствуй, груздь!
Яркость сыроежек обманчива: от них остается лишь пластинчатый мусор — и никакой яркости.
О! Маленький, но горделивый красный светился прямо посреди тропы — видимо, встал тут с целью преградить дорогу силам реакций.
В сухой канавке, уходящей в сторону, — огромный белый, как бы с потной шляпкой, с прилипшей к ней парой иголок, — к сожалению, уже немолодой, снизу зеленоватый.
Изолгавшиеся опята... Обходим их.
Не может быть! Неужели это он, драгоценнейший рыжик, с голубоватыми концентрическими кольцами на шляпке? Точно — сочится на сломе ярким соком!
Вдруг послышался нарастающий хруст — ко мне бежал худенький старикашка с корзиной.
— О, здравствуйте! Ну — как грибы? — произнес я.
— Да вот лисичек немного наковырял! Ну, слава богу, что нашел вас, думал, все — заблудился. Вы от Маретиных идете?
— Да.
— Ну, слава богу! Там пес всегда лает. По краю собачьего лая к станции и выйду!
— ...Больше он не лает, — пробормотал я.
Я вдруг резко повернулся и бросился в кусты, изумив бедного старичка... Все понял! Зато я про тебя, бедный мой Тавочка, напишу!
Сразу столько вспомнилось! Не растерять бы! Ломился сквозь кусты! Идиот! Сколько раз можно повторять тебе: без ручки и записнухи в лес не ходи! Ворвался на террасу, сел... ничего не потерял вроде. Кроме грибов.
За неделю я написал «Собачью смерть». К счастью, ничего почти не отвлекало. За это время произошло всего одно событие — повязали Пашу.
Произошло это неожиданно — во всяком случае, для меня. Я писал, сидя на террасе, и вдруг услышал в своей голове тихий, но четкий голос: “Сидит. Что-то пишет...” Я встрепенулся. Что это? Белая горячка? Шизофрения?
— ...перестал писать, — произнес тихий голос где-то рядом.
— Макай его, — произнес далекий, дребезжащий голос.
Я резко приподнялся — и увидел на крыльце какого-то марсианина в мохнатой маске, обвешанного множеством всякой техники, включая автомат. Мы встретились глазами — и он, ударом ноги откинув дверь, навалился на меня, приплющив харей к рукописи.
Так вот что значит — “макать”! — мелькнула мысль. Записать бы, чтоб не забыть. Рука поползла к карандашу, но он приплющил и руку.
Паша уходил с большим достоинством. Подойдя к зеленому “газику”, в который его усаживали, он провел пальцем по борту и произнес:
— Мыть, Ваня, технику надо!
— Танки не моют! — красиво ответил Иван.
Жена, обосновавшись тут вполне уютно, утром радостно уходила на базар — завязала трогательно-дружеские отношения со всеми: хриплыми продавщицами, оборванными алкашами, небритыми кавказцами — и каждый раз возвращалась оттуда то с радостными, то с горестными вестями и требовала от меня адекватной реакции.
— У Юсуфа брат заболел!
— Отстань! Не видишь — я занимаюсь!
— О чем же ты пишешь, если никого не знаешь? — удивлялась она.
— Отстань. Зато ты всех знаешь.
А тут она пришла вконец расстроенная:
— Троху избили!
— За что? — проговорил я, продолжая писать.
— Тебе это интересно?
— Очень!
— Его грибная мафия избила — за то, что свои грибы продавал!
— Так не продавал бы, а ел! — Поняв, что от нее не избавишься, я поднялся и пошел к рынку.
Троха сидел, прислонясь к железнодорожной насыпи, по лицу его текли красные сопли, грибы были раскиданы по тротуару, разломаны, корзинка, а заодно и его соломенный брыль были разорваны и валялись в стороне.
— Сколько ты хотел за грибы? — спросил я.
— А тебе что — нравятся мои грибочки? — с вызовом произнес Троха.
— Для затирухи в самый раз!
Вечером Троха, с подкреплением дружков, появился у меня на террасе, утверждая, что продешевил, нагло требуя добавки. Каждому человеку для собственного самоутверждения надо кого-то презирать, так что со мной ему повезло. Не глядя, открыл ящик, вытащил деньги, протянул Трохе.
— Пишу — видишь? Не отвлекай меня!
Боб, оставшись без руководства, вернулся отчасти на прежние позиции: теперь у него наверху вечно шел гудеж — и Троха со товарищи к ним присоединился.
Боб, после увода Паши оставшийся визирем, как всякий порядочный визирь, погряз в коррупции. Брал с торгующих всем, чем угодно, даже гнилыми фруктами. Однажды я смотрел, как он протягивает пожилому азербайджанцу сельского вида, с изумлением уставившемуся на него, какую-то свисающую бумагу. Я подошел ближе и тоже изумился: факс!