Трофимов вновь посмотрел внимательно в глаза Илье Григорьевичу.
— Ну же, соглашайтесь, полковник. Спуститесь на землю. Вы прежде всего человек, личность, а не винтик вашей партийной машины.
— Спасибо, доктор. Можно мне подумать?
— У вас будет неделя для этого. Достаточно?
— Достаточно. Кстати, Илья Григорьевич, вам не известна судьба того гестаповца, оберштурмфюрера?
— Отто Карловича Гессе?
— Да.
Илья Григорьевич улыбнулся.
— Вы никак не можете вынуть его из одиозного мундира и назвать по имени отчеству. Он очень умный и образованный человек. Лично не был причастен к экзекуциям. Если не считать расстрела ваших благодетелей. Он был таким же винтиком своей жуткой нацистской системы, как вы большевистской. И не мог не делать того, что требовала от него его партия. Также, как и вы. Делали то, что, по вашему внутреннему убеждению считали не всегда правильным… Но только в силу железной партийной дисциплины. Или может быть я ошибаюсь? В 43-м Отто Карловича перевели куда-то в Польшу. Он был у меня перед отъездом. Остро чувствовал надвигающуюся катастрофу. Он уже тогда понимал, что в ХХ веке решать проблемы своего народа за счет других народов нельзя. Это понимание расходилось с политикой его партии. В этом была его личная трагедия. Судьба его мне неизвестна. Не исключено, что мог он погибнуть в 44-м или в 45-м. Вполне вероятно участвовал в заговоре против Гитлера. По убеждению. Россия ему не была безразлична. Всё-таки это была его родина.
Извините, полковник, я должен закончить осмотр ваших товарищей по этапу. С Богом. Надеюсь, вы согласитесь на моё предложение.
22
Форточки окон больничного барака, затянутые марлей, не были надёжным препятствием настырному комарью. Никакими средствами оградить жилые помещения от таёжных кровососов не было никакой возможности. И что самое ужасное, эти паразиты не отличали охрану от охраняемых. Воздух, насыщенный запахом хвои и унылым звоном, наводящим ужас на всех теплокровных, был неподвижен. Парило. По всем признакам приближалась гроза.
Илья Григорьевич зашел навестить Трофимова. Поместил он его в небольшую коморку, где обычно ночевал сам в ночи дежурства по лазарету.
— Здравствуйте, полковник. Как вы себя чувствуете?
— Добрый день, Илья Григорьевич. Благодарю вас. Лучше. Я ваш должник дважды.
— Пустяки. Не стоит благодарности. Это моё ремесло.
— Подлечусь и пойду, как все, на общие работы. И потом, прошу вас, Илья Григорьевич, не называйте меня полковником. Меня зовут Иваном Меркурьевичем.
— Значит отказываетесь от моего предложения. Жаль. Если вам неприятно, я, Иван Меркурьевич, впредь вас не буду называть полковником. Ваше самопожертвова-ние мне не понятно. Ради кого и ради чего вы собираетесь идти на общие работы? Санитар в больничном бараке советского концлагеря достаточно тяжёлая работа. Вам ведь не 20 и даже не 40 лет. Я не «леплю» вам «туфту». Вы действительно не настолько здоровы, чтобы идти на общие работы. Вы хотите пораньше отправиться к праотцам? Это никто не оценит. Мазохизм? Не похоже. Я понимаю ваше душевное состояние. Вы не допускаете мысли, что идеология и политика вашей партии может быть ошибочна. Вы допускаете, что вы, честный партиец, не можете доказать свою невиновность. И приносите себя в жертву ради высшей правоты партии. Мне кажется Отто Карлович, сохраняя вам жизнь, именно эту пси-хологическую коллизию предполагал. Почему вы должны доказывать свою невиновность?
— Потому что у партии нет времени заниматься буржуазным юридическим крючкотворством. Это может себе позволить гнилая буржуазная демократия. Превен-тивное интернировапние потенциально вредных элементов есть истинно революционное, оперативное решение.
— Вы не допускаете, что коллективный партийный разум может быть не прав. Вы считаете, что этот разум есть наиболее рациональным законодателем и исполни-телем. Ведь это то же, что идеальный просвещенный абсолютизм. Но вы, даже теоритически, отказываете идее доброго царя, не так ли?
— Так. Но при чем здесь добрый монарх и революционная целесообразность, одобренная коллективным разумом партии?
— В том-то и дело, что это две стороны одной медали. Вы исключаете возможность ошибки в политике партии или её института лишь на том основании, что партия — коллектив, а монарх — личность. Но политику партии, как и монарха, формирует личность или группа личностей. Ошибка возможна и в том, так и в другом случае. Что если личность или личности опираются на ложную концепцию? Или преследуют сугубо личные цели? Или просто фанатичные догматики?