— Это болеть будет всегда. Человечеству нужно почаще напоминать о его ничтожестве. Всё. Поправляйся. Никаких тебе ограничений. Прощай.
Михаил Соломонович вышел и осторожно прикрыл за собой дверь, оставив Андрея Петровича наедине со своими мыслями.
Андрей Петрович взял из плетёной хлебницы яркожелтую грушу и впился в неё зубами. Давно забытый вкус этой нешляхетной породы напомнил ему полузабытое детство. Он поднялся и подошел к окну. Белесое небо наливалось тревожным свинцом. Мелкий дождик прибил вчерашнюю пыль. Капельки лениво собирались на листьях и, объединившись, со звоном срывались на жесть подоконника. Птицы умолкли. Природа напряглась в ожидании.
28
Андрей Петрович вернулся в палату и прилёг в задумчивости. Только что в программе «Новости» показали возвращение Президента в Москву после сидения в Форосе. По трапу самолёта спускался человек в расхристаной спортивной куртке с осунувшимся лицом, более похожий на мелкого чиновника, возвращающегося с дачи, нежели на Президента Великой Супердержавы. Он что-то невнятно ответил на вопросы журналистов и торопливо направился к поданому лимузину. Потом сообщили об аресте членов ГКЧП и самоубийстве Пуго.
«Черт, такие события, — думал Андрей Петрович, — а я торчу в этой дыре. Завтра же вернусь в Москву. Кто знает, как оно дальше повернётся. Ничтожества. Имея в руках такую власть, не смогли дело довести до конца. Недооценили Борю. Герой нынче. На танк влез, речь толкнул. Всеми телекомпаниями передан «исторический момент». Это тебе не легенда о броневичке, на который якобы Ильич вскакивал. Да и не знал его никто, кроме близких подельников. Скорей, скорей в Москву. Нынче под горячую руку можно «сгореть»… но можно и «всплыть». Меня в эти дни в столице не было, не «мяукнул» за этих засранцев, так что не «запятнал» себя сотрудничеством. При любом раскладе можно отломить свой кусок… Да, да, скорее в Москву».
За стеной делились впечатлениями о танках у Белого дома, о Ельцыне с Руцким, о Горбачёве.
— Та нащо вам ти танкы? Хай воны сгорять. То нэ наша дэржава.
— Как не наша? Ты что, Мыкола?
— Вы що, нэ чулы, що сказалы наш прэзыдэнт пан Кравчук?
— Ну и что он сказал?
— Вин сказав, що у нас своя дэржава й мы дотрымуемося своейи Констытуцийи й свойих законив.
— Тихо! Ну-ка, все по местам. Кончайте шуметь! Вот ваша микстура, вот порошочки твои… Мыколо, ну-ка, знимай штаны! Зараз я тэбэ уколю!
— Завжды готовый, Марие Стэпанивно. У вас жэ лэгка рука! Колить скилькы завгодно, будь ласка!
— Молодэць, Мыколо. На тому тыжни зниму тоби гипс. Будэш знов парубкуваты. Тилькы нэ дужэ стрыбай биля Валэнтыны, а то йийи Фэдир прийидэ й вуха тоби обстрыжэ.
— Та що вы, Мария Стэпанивно, я то так, трохы позалыцявся. А можэ я кращэ за Хвэдира буду!
— Ну й хвалько ж ты! Бачылы мы такых.
— Авжэж! Чув.
— Що ты чув?
— Та ризнэ люды кажуть.
— Раз чув, то май соби на увази. А то Валэнтына тоби зробыть гирчычныка. А зараз — спать! Гашу свитло. На добранич.
За стеной на некоторое время утихомирились. Потом тихий разговор потёк по другому руслу. Андрей Петрович прислушался.
— …да, видать очень красивая женщина была в молодости Мария Степановна. Даже сейчас такая стройная и статная. И всё при ней.
— Тилькы то нэ про вас. Вона крим свого чоловика никого нэ кохала. Й зараз з нього очэй нэ зводыть. А вин з нэйи. Як голубы. То вси знають.
— Ну да. Просто не случилось встретить кого другого, либо не попался достаточно настырный ухажор.
— Чом нэ попався? Був выпадок. Я ж кажу, увэсь район знае.
— Что знает? Поделись, Мыкола.
— Ну, якщо товарыство просыть… Кажуть, то було рокив з пятнадцять тому. А можэ десять. Я щэ пидлитком був. Хиба що до школы ходыв. Точно нэ памятаю. Та ото Мария Стэпанивна пойихала у видпустку до санатория у сусидний район. Там санатория з радоновымы ванамы. Мы як раз пройижджалы.
— Не отвлекайся, давай рассказывай.
— Що цэ вы так поспишаетэ, як голый у лазню?
— Куда?
— У лазню, кажу.
— Что это такое?
— Ну як цэ по-росийськы… О! У баню!
— Так бы и сказал.
— Так я так и кажу! Що я вынэн, що вы нэ розумиетэ. На всих словянськых мовах лазня — цэ лазня. Дэ мыються. А вы нэ розумиетэ.
— Ладно, продолжай.
— Так от, видпочывае у санаторийи Мария Стэпанивна. И з нэю за столом сыдив якыйсь чыновнык з области, з самых Чэркас. Такый соби дядэчко, ладный. Й жоднойи жыночкы нэ пропускав. Його вжэ зналы. Кожного року прыйиздыв до санатория. От побачыв Марию Стэпанивну й почав биля нэйи кружлять. А вона йому: «Одчэпысь. В мэнэ е чоловик и я його кохаю». А вин усэ нэ вгамовуеться. Хочэ йийи вебать. Тут якось сыдять воны за столом, обидають. От вин пид столом поклав йий руку на колина й кажэ: «Марусю, розвэды коляна», — а вона йому — «Убэры руку, а то отрымаеш!», — а вин, — «От я й хочу отрымать», — «Гаразд, — кажэ, — А ну дай пощупаю, що там у тэбэ е», — Й руку йому у мотню. Вин як раз у спортывных штанях був. Вин жэ нэ знав, що вона мэдык, й помацать що там, що тут — йий однаково. — «О! — кажэ Мария Стэпанивна, — Щось тут е! А ну, дай подывлюсь на твого пивныка».