— Князь кличет, быстрее иди! — поторапливал меня один их ближних ратников князя.
Этот воин был даже не из старшей дружины, он являлся чем-то вроде телохранителя, самым близким к Ивану Ростиславовичу. Сам боец был явно раненый, прихрамывал на левую ногу.
Долго упрашивать меня не нужно было. Лишь только проблемой было встать и пойти. Боль могла бы заставить морщиться и выглядеть жалко, но я не мог предстать перед князем, и, как я понял, перед другими статусными дружинниками, сильно помятым.
— Предавать земле наших братьев станем позже, в стороне. Нельзя дозволить, чтобы кипчаки раскопали курганы и предали поруганию тела княжеских воинов. А вот их ратных оставим тут. Они вернуться, заберут своих, — говорил князь, когда я подошел к собранию.
Воины сидели вокруг Ивана Ростиславовича и его сына и внимали тому, что говорит князь-победитель. Действительно, если убрать все условности и вникнуть только в цифры, то победа оказалась достойной. Выстоять перед вдвое большим войском и победить, лишившись только двадцати воинов — это сильно. Только вот еще два-три таких боя и все, дружину нужно расформировывать, просто потому, что воевать будет некем.
— Пришел? — спросил строго князь.
Сразу было понятно, что вопрос адресовался мне, да и смотрел Иван Ростиславович поверх голов воинов именно в моем направлении. Это все вокруг сидели, я стоял, понимая, что князь должен сам пригласить присесть. Пришло понимание, что приглашение — это своего рода признание статуса. И сильно расчитывать мне на это не приходится. Вообще, пока не проясниться ситуация с моим отцом Богояром, я в дружине так до конца своим и не стану.
Признаться, я уже проникался этим братством. Сражаться бок о бок и не чувствовать единение с людьми сложно, тогда возникает много вопросов, где главный: а стоит ли вообще биться? Да и видел я в бою дружинников, не было ни одного, о ком можно говорить, как о трусе, или же хитреце, который избегал сечи.
— Ты звал меня князь и я пришел к тебе, — сказал я и поклонился.
Из-за усталости, боли в спине поклон мог выглядеть неуклюжим.
— Кто право дал тебе звать за собой моих ратных людей? Пошто порушил правду дружинную, когда новик завсегда в первом бою за спиной старшего? — посыпались неприятные вопросы.
Более всего я не любил в прошлой жизни, и это передалось и в эту реальность, когда люди, обладающие существенно более высоким статусом начинают отчитывать. Кому иному можно ответить, да и, в крайнем случае, просто послать лесом, но как послать князя, даже если хочется? Однако, и молчать потупив голову, когда меня, по существу, героя прошедшей битвы, макают в грязь, нельзя.
— Не привык, князь, да и не желаю привыкать, своих со-ратников оставлять в беде, али опасности. Я мог сделать, я сделал. Мы не дали ворогу прорваться в центре и тем старшие добили всех половцев, мы ударили по ворогу в бок, когда могли это сделать. Все, кто ответил на мой призыв, живы и нынче горды собой, а я желаю верить в то, что нам вышло спасти жизни кому из твоих людей, — отвечал я, смотря князю прямо в глаза.
Не буду я выглядеть, как подобает «лихим и придурковатым», чтобы таковым и не прослыть среди дружинников. И все, что я сказал — правильно, не может этого не понимать князь, если я, человек из будущего, лишь начинающий познавать мир, считаю себя в правде, так оно и есть.
— Что скажешь, Мирон? Ты повинен был следить за половиной из тех новиков. Отчего они сами принимали решения? — как опытный администратор, князь начал перекладывать ответственность на тех своих людей, которые не способны выкидывать фортеля.
А я, как мог подумать Иван Ростиславович, способен к выходкам, которые могут даже повлиять на статус князя. Мы, пубертатные подростки, ведомые своими гормональными взрывами, способны на многие глупости.
— Я рубился и новики были за моей спиной. К ним был приставлен Воисил. Да, князь, они увидели, что половцы могут вырваться и ударили туда. Токмо, коли ворог вырвался бы, так и так биться пришлось бы новикам, но уже с большим числом половцев. Правильно сделал Влад, и новики за ним сами пошли, — встал на мою защиту Мирон.
Я прямо-таки другими глазами посмотрел на своего десятника. В глубине сознания даже промелькнуло некое признание его, как близкого мне человека. Но это так, мальчишеское, влияние части моего сознания. Когда в отношении недолюбленного ребенка хоть кто-то проявляет заботу, внимание, тогда мальчик, а я, несмотря на то, что детина вымахал, еще даже шестнадцати лет не имею, начинает в этом защитнике видеть родственника. Нет, внутри большого тела не мальчик, но муж, пусть мое сознание и несколько изменено. Так что и Мирон для меня не родственник, но человек, временно заслуживающий признания, пока не докажет ошибочности такого моего решения.