— А давай-ка ты отвалишь, Битый Крыс, — подскочил парень с сальными космами. — Лапочка не про тебя.
Худощавый в черном пиджаке сплюнул сигарету в лужу и процедил:
— И не про тебя. Руки в задницу себе засунь. Девушку провожу я.
Девица отшатнулась и вжалась в стенку. Ее светлые туфельки тонули в грязной воде, лицо побелело и сделалось почти прозрачным. Неужели наконец-то догадалась, в какую переделку сама себя затащила?
— Это ты-то? Губу-то аккуратненько закатай обратно и бантом завяжи.
— Ты с ней и двух кварталов не пройдешь.
— А ты, харя патлатая, сколько пройдешь? Два с половиной?
Волосатый засадил долговязому под дых, а потом рванулся на паренька с битым зубом, но тот блеснул ножом. Тучный мотнулся было к девчонке, но Крыс оскалился и двинул ему по челюсти. Волосатый дернулся, но Крыс вцепился ему в патлы. Тот взвизгнул, как придавленная поперек пуза мышь. Брякнула сталь. Что-то покатилось.
В еще одну уличную потасовку Ишим ввязываться не собирался. Да и ни к чему: в «Кривом глазу» настоящих бандюганов не водилось. Вот и эти четверо оказались бестолковее самой девчонки: развязали потасовку, а девица вылезла из своих каблучищ и ящеркой скользнула прочь.
Только вот Ишим ее уже ждал у поворота. Подхватил за руку и буркнул:
— Одной тут ходить нечего. Вон какую стаю мошек собрала. А там, — мотнул головой, — и оводы, и слепни, и кто хочешь.
Девчонка вперила в него свои глазищи, а сама — дрожит. Как шавка подушечная.
— Ты чего в эту помойку поперлась, дура?
Он дернул ее за собой. Девчонка засеменила, шлепая босыми ступнями по мостовой. Волосы растрепались. Шелковое платьице так и мелькало под курткой, которая задиралась, открывая взгляду ладный, округлый задик.
— Ты где вот это стащила?
Ишим на ходу дернул ее за отворот. Девица раскрыла рот и тут же закрыла.
— Так, рыбка моя, — он легонько встряхнул ее и распахнул куртку. — Сейчас на проспект выйдем, и тебя на косточки разберут раньше, чем чихнуть успеешь. Вот эти твои золото-шелка — к черту.
Он разодрал подол ее платья и бросил отрез в канаву. Из-под куртки дорогая ткань больше не торчала. Потом зачерпнул воды из синеватой лужи и растер хорошенько по ее ногам, поднялся и мазнул лицо. Собрал волосы и запихал под капюшон. Застегнул куртку до самого подбородка.
— Пошли, — бросил он.
Ишим знал одного барыгу у восточного канала, который все клялся-божился, что дел с черными не имеет, но змею на щиколотке носил. Ишим сам видел татуировку — ошибиться не мог, да и барыга заволновался, завозился, бросился запихивать в голенище свою рваную штанину. Напрямую Ишим на черных выйти не мог — разве что отдать красотку в очередном переулке даром. Прямо как сегодня, с очередной передачей. А с барыгой — хоть процент. Небольшой, но куда вернее, чем мотаться с осточертевшими контейнерами. Может, передохнет, заляжет ненадолго на дно. Подзабудет железный привкус, который впитался в ноздри и завяз на языке. Не будет горбиться под взглядами воющих баб и сопливых детишек, которых не успели попрятать по углам…
А тот мальчишка так и глазел. Так и пялился чуть не в восторге. Сам бы за Ишимом, наверное, увязался. А может, потом. Пойдет в грифы и будет вспоминать, как видел одного в далеком детстве — злого, угрюмого мужика в черном, который ворвался в лачужку да бросил два лида матери — как будто то, что остается после человека, может столько стоить. Но грифы больше не оставляют. Больше — себе в убыток. Совсем ничего — так ушлые семейки сами примутся сбрасывать подыхающих родственничков у медцентров. Таких, правда, мало. Да и контейнер действителен всего ничего, дежурить подолгу с таким не выйдет. А если ложиться в больницу при жизни — деньги несусветные. Так что два лида — вот и все. На них тот черноглазый мальчишка сможет купить себе новые ботинки. И кулек карамели, если сладкоежка. Все равно это крохи, и на большее не хватит.
— А вы кто?
Девица неловко тянула его за рукав. Они повернули на проспект, и только от людского гама Ишим очухался. Толпа привычно потекла по сторонам, шарахаясь от его забрызганной кровью куртки.
— Сама, что ли, не знаешь?
Девица льнула к нему и больше не дрожала. Вот ведь дура…