После обеда они бродили по извилистым улочкам, которые петляют за собором, спускаясь к вокзалу, расположенному в самом низу; когда-то эти улочки окружала городская стена, а теперь их ограничивает автострада, широким кольцом опоясывающая Экс.
В начале улицы Эспариа, а может быть, в ее конце, возле площади Августинцев, он вдруг увидел в какой-то фруктовой лавке этот плод, соединивший для него вкус всех разновидностей персика, какие только существуют в мире, — манго.
— Но ведь ты только что поел! — сказала она ему, видя, что он решительно входит в лавку.
— Ну и что. Я уже несколько лет их не пробовал.
Он узнал цену и попросил килограмм, выяснив предварительно, что завтра им привезут еще. В килограмме оказалось мало плодов, и он попросил взвесить еще столько же. Он немного помедлил при оплате, что было вызвано, по-видимому, некоторой его прижимистостью, и, выходя из магазинчика, уже поглощал один из плодов.
— Хочешь? — предложил он Клэр.
— Откушу от твоего, если не возражаешь. Только чтобы попробовать.
Он не возражал и дал ей попробовать от своего манго, который она осторожно пососала, вся испачкавшись соком.
— Одно время, не важно когда, я ими просто объедался. Но после этого мне довелось их попробовать только один раз — когда мои студенты привезли их из Мексики самолетом, тем, что летит всего семь часов, — сказал Профессор, пока она произносила «МММммммммм» и вытирала губы тыльной стороной ладони.
— А что твои студенты делали в Мексике?
Профессор посмотрел на нее с удивлением:
— Что же им было там делать? Они ведь дети эмигрантов и ездили навестить своих родителей. Мой народ — это народ эмигрантов.
Клэр поняла упрек, нежно посмотрела на него и заявила:
— Я должна побывать в Галисии, совершить паломничество в Сантьяго. Ты знаешь: одна из дорог в Сантьяго начиналась здесь, в том месте, где теперь Рут-де-Галис? Так вот, я отправлюсь именно отсюда и проследую по всему пути, если смогу на своей «консервной банке».
Было жарко. Было очень жарко, и они решили пойти в бассейн, который расположен на углу бульвара Секстиус и улицы Доброго Пастыря, выходящей на Соборную площадь, как раз там, где находятся термальные воды Экса. Бассейн был не только ближайшим, но и самым дорогим. Зато они могли не надевать купальные шапочки, что было обязательным в муниципальном бассейне, и, кроме того, наслаждаться купанием практически в одиночестве.
Там они провели всю вторую половину дня. Преимущество плавания без купальных шапочек уравновешивалось волосами, в огромном количестве прилипавшими к коже, когда они выходили из воды. Противное ощущение, купленное за большие деньги, и лучше было не думать об этом всякий раз, когда погружаешься в воду.
— Не хватает только, чтобы эта вода оказалась чудотворной.
Клэр насмешливо взглянула на него:
— Что ж, возможно, я просто не знаю…
Усталые, утомленные жарой и водой, они вышли из бассейна уже на закате, перед самым закрытием. Они поднялись по улице Доброго Пастыря, и на площади Жертв Сопротивления, где расположен дворец Архиепископа, их встретила тень платанов. Вскоре они уже были на улице Грифона.
Когда они подошли к подъезду, Клэр простилась с ним.
— Ты не обидишься, если я скажу, что договорилась с друзьями посмотреть кое-какие бумаги? — спросила она его. И тут же, не дав ему времени ответить, поцеловала его в губы и ушла, хитро улыбаясь.
Пожилой Профессор скорбно поднялся на четвертый этаж своего жилища. Он открыл дверь, разделся и залез в душ. Выйдя оттуда, он выпил пива и в тиши комнаты, облокотясь о стол, решил, что не пойдет на прогулку.
Он встал и направился к постели. У него определенно не было желания продолжить чтение письма. Он погасил свет и тут же заснул глубоким сном.
XVI
Английскому суденышку понадобилось несколько дней, чтобы добраться до Галисии. Из-за сильного юго-западного ветра пришлось идти в бейдевинд и несколько отклониться от курса, отчего они пристали к берегу не в Ла-Корунье, как первоначально предполагалось, а в Рибадео. Когда они подходили к берегу, в ноздри Посланцу ударил резкий запах водорослей — аромат, не похожий ни на какие другие существующие в мире морские запахи. Лежа на койке, объятый дремотой, он размышлял о быстротечности собственной жизни, о хрупкости бытия, о тщетности своих трудов, о многоликости своей превратной судьбы — и вдруг ощутил запах водорослей, который взбудоражил его, заставил подняться на палубу и, свесившись с правого борта, глубоко вдохнуть воздух, будто содрогнувшись в рыдании. Юго-западный ветер оказался настоящей удачей: если бы они пристали в Ла-Корунье, то, несомненно, был бы приведен в исполнение указ Филиппа, согласно которому налагался арест на все британские суда, оказавшиеся в испанских водах, и Посланец попал бы в весьма трудное положение. Здесь же, в Рибадео, этот указ не исполняется, как не исполняется он и во многих других местах Галисии, и в большинстве портов.
Едва они подходят к берегу и наступает ночь, Посланец садится в шлюпку и достигает суши вдали от пристани. Эту ночь он проводит под открытым небом, в лесной тиши, примостившись в огромном дупле старого величественного каштана, под сенью его раскидистой кроны.
Он встает на рассвете и направляется в глубь страны, в древний епископский город Мондоньедо. Он идет весь день, стараясь держаться подальше от проезжих дорог, но и не очень-то удаляясь от них, отходя в сторону лишь ненадолго, как бы в поисках более короткого пути, найти который ему так и не удается; все это превращается в своего рода игру, которая уже ему самому начинает казаться смешной, и он задумывается над своим поведением. Не стал ли он ошибаться чаще, чем это допустимо? Сейчас его задача — отойти как можно дальше от берега, чтобы никто не смог его узнать. Нужно дойти до Мондоньедо и там попросить лошадь, чтобы добраться до Компостелы.
В Мондоньедо. на площади перед собором, он входит в аптеку, что расположена слева, и находит друзей, которые готовы помочь ему, не требуя никаких объяснений. Там он спокойно проводит ночь. Рано поутру его уже ждет оседланная лошадь, на которой он отправляется в Компостелу. Его снабжают также и провиантом.
Уже в сумерках он въезжает в Компостелу через врата Скорби и спешивается у дверей конюшни, откуда раздается ржание его верной кобылы. «Видно, Лоуренсо уже здесь», — говорит он себе, и перед его глазами смутно возникает образ Симоны. Он открывает дверь конюшни, вводит туда лошадь, на которой приехал, ставит ее в стойло и, даже не расседлав ее, подходит к кобыле, призывно ржущей ему навстречу, и гладит ее по холке. Он обнимает ее, целует в загривок, говорит с ней, проводит рукой по хребту и ласково похлопывает по крупу. Лошадь не забыла его, она трется о хозяина, а он говорит ей нежные слова, какие обычно говорят ребенку, баюкая его в колыбели. Посланец привычно наклоняется посмотреть, хорошо ли она подкована. Либо на ней давно не выезжали, либо ее недавно подковали.
Наконец он снимает с другой кобылы седло, не переставая говорить, будто знакомя лошадей друг с другом; в какой-то миг ему кажется, что не следует оставлять обеих лошадей в одной конюшне, но потом он ограничивается тем, что устраивает им разные кормушки; после чего, открыв дверь в дровяной сарай, он поднимается в свое жилище, пройдя через комнаты слуг. С одним из них он сталкивается в дверях, и тот сначала хочет грубо остановить его, приняв за чужого, но затем, узнав, испуганно приветствует. Посланец держится хмуро и замкнуто, надеясь таким образом избежать излишних расспросов, ненужных признаний и чрезмерной доверительности.
— Мы думали, Вы приедете на похороны дона Лоуренсо, — говорит слуга, уступая ему дорогу.
— Это от меня не зависело, — оцепенев от неожиданности, ошеломленный известием, только и успевает он сказать. Затем продолжает свой путь вверх по лестнице; он думает, что ему нужно вести себя более естественно, иначе, чем он ведет себя сейчас, но он боится, что такое его новое поведение даст повод для вопросов, на которые он не сможет ответить из-за навалившейся на него усталости.