Присутствующие дружно устремились к дверям.
Грянули дружные аплодисменты посетителей трактира. На маленькой эстраде, где выступали музыканты, скрипач сделал шаг вперед:
– А сейчас, по просьбе уважаемой публики… Гвоздь сезона! Песня «С вишневой косточкой во лбу»!
Трактир содрогнулся от восторженного рева. Перед оркестром появилась певица – любимица Ганновера. И зажигательная песня полетела по улицам города.
Заплаканная физиономия Феофила не вынесла летящего над городом припева: «С вишневой косточкой во лбу я брожу по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево».
Такие или приблизительно такие слова ворвались в раскрытое настежь окно и повергли Феофила в горечь воспоминаний. Он громко всхлипнул.
– Так нельзя, Фео! Будь мужчиной! – прикрикнула баронесса, входя в гостиную.
На ней был траурный наряд. Рядом – Рамкопф в черном сюртуке. Позади – хмурый Томас.
В центре просторной гостиной красовался пышно сервированный стол.
– Да-да, конечно, извините меня. – Феофил мужественно боролся со слезами. – Нервы! Когда я слышу о нем, то вспоминаю… Господи, господи! Как мы были несправедливы к нему, как жестоки…
– Дорогой мой, – торжественно изрек Генрих, – кто же знал, что так все обернется? Мы были искренни в своих заблуждениях. Время открыло нам глаза!
Баронесса многозначительно вздохнула:
– Такова судьба всех великих людей: современники их не понимают.
– Современники – возможно! – воскликнул Феофил. – Но мы-то родственники! Страшно вспомнить: я мечтал о дуэли с отцом. Я хотел убить его! И убил…
– Прекрати, Фео! – снова прикрикнула баронесса. – Мне надоели твои истерики!
Феофил посмотрел на мать затуманенным взором и гневно процитировал:
– «Еще и башмаков не износила, в которых гроб отца сопровождала в слезах, как Ниобея!»
– Ой, ой, ой, – затыкая уши, застонала баронесса, – что за пошлость, Фео!
– Это не пошлость, мама, – это монолог Гамлета! Я тоже переписываюсь с Шекспиром!
– Ну и как? – заинтересовался Генрих.
– Уже отправил ему письмо.
– А он?
– Пока не отвечает.
– Ты совершенно теряешь голову, Фео! – Баронесса с трудом сдерживала негодование. – Допустим, мы тоже виноваты, допустим! Но нельзя же теперь всю жизнь казнить себя!
– Прошу прощения, – произнес Томас, приблизившись к баронессе. – Господин барон просил предупредить его…
Феофил пришел в состояние крайнего возбуждения:
– Они летят?!
– Летят, господин барон! – подтвердил Томас. – Сейчас будут как раз над нашим домом.
– Опять? – усмехнулся Генрих. – Феофил, вам не надоело?
– Пусть попробует еще раз! – по-матерински нежно произнесла баронесса.
– Да, мама! – Феофил рванулся в сторону и снял со стены ружье. – Еще разок! Сегодня я чувствую вдохновение… Командуй, Томас!
Феофил сунул ружье в камин, на его лбу выступил пот. Томас с подзорной трубой занял место у окна:
– Минуточку, господин барон… приготовились…
На лицах присутствующих отразилось возрастающее напряжение.
Никем не замеченный в дверях появился пастор Франц Мусс.
– Пли! – закричал Томас.
Грянул выстрел. Наступила тишина. Феофил засунул голову в очаг и стал смотреть в дымоход.
Через секунду он с остервенением повторил выстрел и полез вверх по дымоходу.
Баронесса поморщилась.
– Томас, когда молодой барон вернется, помойте его пемзой. Боже, как я измучилась с ним, – дрожащим голосом произнесла она и вынула носовой платок. – Сегодня утром я случайно увидела, как он стоял на стуле и тянул себя за волосы… Это так глупо!
– И очень больно, – добавил Генрих, поправляя волосы.
– Вы тоже пробовали?
– Господин пастор Франц Мусс! – неожиданно объявил Томас.
Стоящий в дверях пастор поклонился.
– О, – всплеснула руками баронесса, – какой приятный сюрприз! Я уже отчаялась увидеть вас! Прошу!
Баронесса сделала гостеприимный жест. Все прошли к столу. Сели. Наступило неловкое молчание.
– Как добрались? – улыбнулась хозяйка.
– Скверно, – ответил пастор. – Дождь, туман… вся ганноверская дорога размыта.
– Да-а, – задумчиво протянул Генрих, – после смерти барона льют такие дожди…
– Не вижу никакой связи между этими двумя явлениями, – недовольно произнес пастор.
– Я тоже, – поспешно согласилась баронесса. – Не говори ерунды, Генрих.
– А что тут такого? – удивился Рамкопф. – Все говорят, что с его уходом климат изменился.
Пастор отложил обеденный прибор: