Григорий Горин – один из тех немногих юмористов, кого мы вполне имеем право обезопасить определением «настоящий». Он отлично умеет приводить нас в чувство – в чувство юмора, которое, между прочим, не совсем то же или совсем не то же, что обыкновенная смешливость. Тут есть свои степени и свои вершины, как у зрения или музыкального слуха, и абсолютное чувство юмора – это, я бы сказал, чувство превосходства человека над тем, что мешает ему быть человеком.
Чувство победное – вот почему подлинный юмор всегда оптимистичен.
(Из предисловия к пластинке рассказов Гр. Горина в исполнении А.Миронова, В. Гафта, В.Этуша и др.
Издательство «Мелодия», 1981)
Григорий Горин начинал свои литературные игры, находясь в должности врача «Скорой помощи». Ничто не предвещало славы комедиографа, разве что аналогии с уже известными до него врачами – А.П. Чеховым и М.А. Булгаковым. В свободное от основной работы время молодой врач-шестидесятник остроумно играл идеями и словами, слагая из них забавные миниатюры, шутки, скетчи и репризы. Он делал вид, что его волнуют еще встречающиеся у нас порой отдельные недостатки. Сатирик-юморист тех лет имел право клеймить оружием смеха только нерадивых официантов, идиотов закройщиков и обнаглевших дворников. Горин исправно клеймил, пока не сочинил рассказ «Остановите Потапова!», который вывел его из юмористов в писатели. После своей первой пьесы «Свадьба на всю Европу», написанной совместно с А.Аркановым, последовал «Банкет», принесший молодому драматургу большую удачу – его спектакль в Московском театре сатиры был категорически запрещен партийной цензурой. Позднее Горин скажет устами Патрика из фильма «Дом, который построил Свифт»: «Поэтам бросают цветы, сатирикам – булыжники. Сатирик, который перестал раздражать, – кончился».
Но Горин только начинался. В 1970 году он сочинил комедию «Забыть Герострата!», где мощно и зримо был заявлен его парадоксальный стиль со всем вытекающим из него горинским своеобразием. Горин не просто автор остроумных пьес и сценариев – он понимает и знает театр изнутри. Как свидетель могу констатировать: его замысел всегда формируется не печатными знаками, но общим режиссерским ощущением. Он замечательно предчувствует и угадывает жанровые и стилистические нюансы будущего спектакля; он не хочет, не умеет сочинять вне воображаемого сценографического пространства. Потом его собственная режиссерская концепция может видоизменяться под воздействием подключившегося в работу режиссера-постановщика, но начинает он всегда сам, с изобразительного ряда, с эстетического запаха, формируя его на сверхчувственном уровне. Чаще всего, следуя практике В.Шекспира, Ж.Ануя или Е.Шварца, Горин использует уже известные людям сюжеты, полагая, что полезнее исследовать миф, уже существующий во Вселенной. В этом смысле он скорее философ, чем драматург. Шекспир без зазрения совести брал старинную британскую легенду о короле Лире и, учитывая многочисленные литературные разработки, сделанные до него примерно двенадцатью авторами, смело и вдохновенно писал свою собственную версию. По смелости Горин не уступает Шекспиру, а по всем другим параметрам лично мне он ближе и дороже.
Общение с ним научило меня иронизировать над завихрениями собственной фантазии, хотя после нескольких сумасбродных мгновений он всегда требует серьезного разговора.
Серьезно Горин создал собственный «королевский театр». Его игры, будоража зрительское сознание идеями и образами, затрагивая самую сердцевину наших сегодняшних комплексов, тревог и надежд, остаются по-королевски щедрыми, величественными и дорогими.
Это касается в том числе и постановочных расходов. Лично мне он бесконечно дорог как писатель, сумевший остаться репертуарным драматургом в жестокий переходный период, когда многие его коллеги, талантливые сочинители, не смогли выдержать конкуренцию с современной мировой драматургией.
Горин смог.
И еще. Он зримо доказал, что можно сочинять суперсовременную пьесу, не помещая ее действующих лиц в интерьер хрущевской пятиэтажки.
Зимой 1974 года он видоизменил историю Московского театра имени Ленинского комсомола, ныне Ленкома, отстучав на пишущей машинке первые диалоги своего искрометного «Тиля».