Из остановившейся кареты двое жандармов вывели человека со связанными руками и черной повязкой па глазах. Жертва, как и полагалось для столь торжественного случая, была одета весьма эффектно: белая батистовая рубашка с кружевной оторочкой, распахнутая на груди, черные бархатные штаны и до блеска начищенные тюремным надзирателем сапоги.
Приговоренного подвели к крутому обрыву над рекой, на другом берегу которой в дымке утреннего тумана вырисовывался силуэт спящего русского городка…
Поручик приказал пятерым солдатам занять места, а священник подошел к приговоренному с протянутым для последнего поцелуя крестом. Однако смертник демонстративно отвернулся в сторону, и священник безучастно убрал крест себе за пазуху.
За всей этой церемонией наблюдал всадник – зловещая фигура в черном плаще.
Голос за кадром:
«Разрешите представить вам одного из главных и активно действующих лиц. Для людей несведущих поясним: он одет в форму офицера Третьего отделения. И в данном случае форма, как говорится, соответствует содержанию. Фамилия ему – Мерзляев».
– Наряд! – громко скомандовал поручик. – Ружья в изготовку! В преступника-бунтовщика, изменника царю, вере и Отечеству це-ельсь!
Солдаты послушно подняли ружья, навели на жертву.
– Палачи! Сатрапы! Душители свободы! – гневно воскликнул приговоренный и тряхнул благородной головой.
Один из солдат дрогнул и опустил ружье.
– Степанов! – испуганно зашипел поручик. – Подними ружье, сукин сын.
– Не могу, – тихо сказал солдат. – Ваше благородие, это же свой… русский.
– Какой он тебе «свой»?! – снова зашипел поручик. – Сам под пулю захотел?
– Пускай! – вздохнул солдат и бросил ружье на землю. – Не могу!
– Из какой роты этот гуманист? – ласково спросил Мерзляев и сделал знак жандармам.
– Из пятой! – буркнул поручик и опустил голову.
Жандармы подошли к Степанову, привычным движением надели на него кандалы и отвели в черный экипаж.
– Продолжайте! – мягко попросил Мерзляев.
– Господин штабс-капитан, – нерешительно обратился к Мерзляеву поручик. – А может, сами скомандуете? Вам такие дела сподручней…
– Голубчик, – дружелюбно сказал Мерзляев, – кабы расстреливали офицера, ну, скажем, вас, я бы скомандовал. А с этим субъектом, думаю, вы и сами справитесь.
Поручик заскрипел зубами, сжал кулаки и вдруг остервенело крикнул:
– Солдаты! Пли!!!
Грохнул залп. Расстреливаемый вскрикнул, пошатнулся и, став расстрелянным, скатился с обрыва.
– И все дела, – спокойно сказал Мерзляев. – Спасибо, братцы!
– По коням! – заорал поручик, и солдаты, стараясь не глядеть в глаза друг другу, быстро вскочили на коней и ускакали прочь.
Священник перекрестился, поднял полы рясы и тоже поспешно удалился.
Мерзляев тронул поводья, медленно подъехал к обрыву, глянул вниз. Убиенный лежал у края воды, широко раскинув руки…
– Вставай, карбонарий хренов! – брезгливо крикнул Мерзляев.
Расстрелянный ожил, стянул с глаз повязку, резко вскочил, но вдруг застонал, схватившись за колено.
– Ногу подвернул, ваше благородие, – пожаловался он.
– Сегодня плохо работал, Артюхов! – сказал Мерзляев. – Кричал ненатурально. Жестикулировал скверно… Надрался, небось, с вечера, мошенник?
– Как можно, ваше благородие? – бормотал Артюхов, влезая по склону вверх. – Я перед работой – ни-ни… Никогда! Обрыв уж больно крутой… Нешто можно – живого человека на таком месте расстреливать?
– Пошевеливайся! – недовольно приказал Мерзляев. – Нам в соседний полк еще поспеть надо! – И добавил, обращаясь к жандарму: – Помоги-ка ему!
Затем Мерзляев тронул поводья и поскакал в направлении города.
– Прибавить бы за сегодняшнее дело, ваше благородие! – прокричал ему вслед Артюхов. – Кувыркаться-то сколько пришлось… Это уж, ей-богу, не расстрел, а мука!
– Почем вам платят? – спросил жандарм, помогая прихрамывающему Артюхову.
– Да ерунду… Тридцать гривен за расстрел. А сейчас пучок лука – пятак. У меня семья…
– Все-таки тридцать гривен – и ни за что…
– «Ни за что»?! – возмутился Артюхов. – Да ты встань на мое место… Кричишь им всякие благородные слова в темноте, а у самого сердце екает. Вдруг какому обормоту пулю настоящую положили…
– Слушайте, а на кой всю эту камедь придумали? – спросил жандарм.
– Пентюх ты, Никита. – В голосе Артюхова прозвучала покровительственная нотка. – Государственное дело делаем! На мне люди проверяются: кто – за, а кто – против…