– Знаю тебя, раб Божий, – глухо и грозно произносит спина.
И в эту же минуту Феликс начинает чувствовать, как какая-то неведомая сила словно бы входит в него и сковывает все его тело. Он цепенеет от этого совершенно, понимая, что уже не принадлежит себе, мысли путаются в его голове, он хочет что-то сказать старцу, но не может, потому что язык не слушается его, распухает и застревает во рту. А забытье обволакивает все его существо, затуманивает сознание, ноги становятся ватными и бескровными.
– Ты хочешь убить меня, но не сможешь этого сделать, потому что я молюсь за тебя, и свет во тьме светит, и тьма не объяла его, – изрекает спина.
Перед тем как полностью лишиться чувств от услышанного и упасть на земляной пол кельи, Феликс понимает, что старец, лица которого он так и не увидел, есть Григорий Ефимович Распутин.
Падает, а спина возносится к низкому, как грозовое небо, потолку.
Этот сон повторяется снова и снова, и кажется, что Феликс все уже знает наперед, но он ничего не может изменить, и всякий раз, когда старец голосом соборного протоиерея возвещает: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», – он теряет сознание, думая, что его уже нет в живых…
Так было и когда он стоял на пронизывающем ветру на набережной реки Мойки и прощался с жизнью.
При повороте на Вознесенский проспект автомобиль занесло на обледеневшей дороге, он загрохотал, и вибрация от ревущего мотора передалась в салон. Папаха Навуходоносора при этом зашаталась, наклонилась, но удержалась на шоферской голове, будучи подвязанной под подбородком.
– И перестали они строить башню Вавилонскую, и смешал Господь все языки, и рассеял их по земле, – нарушил молчание Распутин.
– Это вы о чем, Григорий Ефимович? – Феликс с удовольствием почувствовал, что недавний припадок совсем отпустил его, разве что короткие слабые судороги еще продолжали блуждать где-то в глубине его желудка, вызывая озноб и отрыжку.
– О тщете всего сущего, дорогой мой, о тщете всего сущего, – голосом монаха-прорицателя из недавнего видения Феликса проговорила шуба и загукала, затоковала, запричитала. – Господи помилуй, Господи помилуй…
От нечего делать или по привычке, тут и не разберешь, Степан Федосеевич, городовой 3-го участка Казанской части Петрограда, всматривался в темноту переулка, который угадывался проломом среди домов, словно бы раздвинутых для пропуска внутрь себя света и воздуха: света неяркого, ядовитого, желтоватого, режущего глаза, да воздуха спертого, с запахами реки и дохлой рыбы, выбирающегося по вентиляционным коробам из подвалов.
Когда же от неподвижности и напряжения закоченел Степан Федосеевич окончательно, то снял рукавицу, напялил ее на лицо и стал дышать в нее, чтобы хоть как-то согреться. А пар, клоками пошедший в разные стороны, тут же застил глаза. И было уже не разобрать Максимилиановского переулка, названного так по расположенной здесь Максимилиановской лечебнице, что тянулся от Преображенского проспекта до южных въездных ворот Юсуповского дворца. Все плыло в стылом мареве, впрочем, темнота уже не казалась такой непроглядной, теперь она голубела снегом, подсвеченным тусклыми газовыми фонарями.
Степан Федосеевич отнял рукавицу от лица, глаза его заслезились, и в эту минуту две светящиеся точки автомобильных фар проявились на самом дне переулка-колодца и начали приближаться к нему.
Максимилиановский переулок.
Фотография Максима Гуреева. 2023
Сначала беззвучно, как блуждающие огни далеких и неведомых звезд, которые отражаются в черной воде и словно бы светят откуда-то с самого дна, хотя находятся высоко в небе, но постепенно, по мере нарастания этого свечения, повлекли за собой звук работающего двигателя. И через несколько минут уже стало возможным разглядеть очертания автомобиля – ландо с брезентовым верхом, с намерзшими узорами потемневшего снега на хромированной решетке радиатора, а еще стригущие воздух, как ножницы, спицы колес, вздернутые крылья, лобовое стекло с отраженными в нем падающими домами и уличными фонарями.
Городовой отпрянул назад, вытянулся, присвистнул, потеревшись подбородком о шершавый башлык, намотанный вокруг шеи, в искательстве качнулся вперед и отдал честь проехавшим мимо него господам. Не разобрал никого, разумеется, но авто признал. Ходили слухи, что оно принадлежало депутату Государственной думы, а посему имело в городе особые привилегии и требовало к себе особого отношения.
Юсуповский дворец.
Около 1890
Потом, проводив взглядом красные габаритные огни мотора, Степан Федосеевич дождался, когда ворота закроются, бойко развернулся на каблуках, подошел к караульной будке и заглянул в нее. Тут на полу, свернувшись так, что и не разберешь, где у нее был хвост, а где морда, лежала собака. Выглядывала откуда-то из-под лап жалостливо, снизу вверх смотрела на человека, заслонившего собой узкий проход будки, думала, что это ее хозяин пришел и потому не выгонит на пронизывающий ветер.