К этому достаточно точному определению можно добавить фрагмент из воспоминаний Витте. Хлысты, как следует из вышеприведенной цитаты, брезгливо относились к акту рождения. А между тем в воспоминаниях Витте писал: «Распутин предложил тогда в беседе со мною очень оригинальные и интересные взгляды; так, например, он сказал, что толпа вечно жаждет чуда. А между тем она совершенно не замечает величайшего из чудес, ежечасно совершающегося на наших глазах, – рождения человека».
Попробуем, подвести некоторые итоги. Итак, все же был Распутин хлыстом или нет и какова степень его «религиозного вольнодумства»? Для ответа на этот вопрос стоит перевести его из умозрительной области в практическую и сравнить Распутина с настоящими хлыстами.
Такими хлыстами занимались А. С. Пругавин, В. Д. Бонч-Бруевич, Н. Бердяев, Д. Мережковский, М. Пришвин. Последний, в частности, писал о петербургских сектантах, во главе которых стоял некто А. Г. Щетинин – личность в начале прошлого века весьма примечательная и по-своему скандальная:
«Увлекаемый любопытством к тайнам жизни, я попал куда-то на окраину Петербурга, в квартиру новой неизвестной мне секты. В душной, плохо убранной комнате за столом сидел старый пьяница и бормотал что-то скверное. Вокруг за столом сидели другие члены общины с большими кроткими блестящими глазами, мужчины и женщины, многие с просветленными лицами. Между ними был и пророк с лицом сатира, посещающий религиозно-философские собрания.
– Я раб того человека, – сказал он, указывая на пьяницу, – я знаю, что сквернее его, быть может, на свете нет человека, но я отдался ему в рабство и вот теперь узнал бога настоящего, а не звук. <…> Я убедился, что ты более чем я <…> и отдался в рабство этому скверному, но мудрому человеку. Он принял меня, он убил меня, и я, убитый им, воскрес для новой жизни. Вот и вы, интеллигенты, должны так умереть и воскреснете с нами. <…> Посмотрите на всех нас, как мы в рабстве познали друг друга, мы как в чану вываривались, мы знаем не только, у кого какая рубашка, чулки, а всякую мелочь, всякое желание знаем друг у друга. Бросьтесь в чан и получите веру и силу. Трудно только в самом начале.
Чучело, в котором жил будто бы бог, властвовало над этими людьми. Пьяница, – узнал я подробности, – не только пользовался имуществом и заработком своих людей, но требовал, когда ему вздумается, их жен, и они покорно отдавались не чучелу, а богу, который в нем живет. Так жили эти люди».
Еще более определенно этот человек был охарактеризован Пришвиным в дневнике: «Христом-царем этой секты в то время был известный сектантский провокатор, мошенник, великий пьяница и блудник. И все, кто были в чану секты, называли себя его рабами и хорошо знали, что их царь и христос – провокатор, мошенник, блудник и пьяница. Они это видели: пьяный он по телефону вызывал к себе их жен для удовлетворения своей похоти».
О сходстве-различии Щетинина и Распутина писала в своем дневнике и Зинаида Гиппиус:
«Сто раз мы имели случай лицезреть этого прохвоста (то есть Распутина. –А. В.); быть может, это упущение с исторической, с литературной, с какой еще угодно точки зрения, однако доводы разума были слабее моей брезгливости. А любопытство… тоже действовало вяло, так как этого сорта «старцев» не мало мы перевидали. Этот – что называется «в случае», попал во дворец, а Щетинин, например, только тем от Гришки и отличается, что «неудачник», к царям не попал. Остальное – детально того же стиля, разве, вот, Щетинин «с теориями» поверх практики (ахинею несет и безграмотно ее записывает, а Гришка ни бе, ни ме окончательно).
Гришка начался в те же времена, как и Щетинин, но последний пошел «по демократии» и не успел, до провала, зацепиться (хоть и закидывал удочки в высшие слои); Гришка же, смышленная шельма, никого вокруг не собирал, в одиночку «там и сям» нюхал. То – пропадал, то – опять всплывал. Наконец, наступив на одного лаврского архимандрита (настоящего монаха, имевшего некое, малое, царское благоволение) как на ступеньку, ступеньку продавил, а к «царям» подтянулся».
Раздражительность мешала автору этой записи заметить очевидное: Распутин и Щетинин были все же очень разными людьми, и впоследствии – уже не в дневнике, но в мемуарах – Гиппиус эту поправку внесла: «Хоть и похожи они, как два брата, Щетинин и Распутин, но безобразие и распутство последнего бледнеют перед тем, что выделывал Щетинин в неугасимой, неуемной похоти своей и разврата, граничащей с садизмом».
Щетининской сектой «чемреков» всерьез занимался Бонч-Бруевич, автор семитомных «Материалов по изучению сектантства и старообрядчества». Бонч собрал свидетельства того, как, желая развить в своих последователях полное послушание, Щетинин приказывал им раздать своих детей по разным приютам и так, чтобы родители впоследствии не могли их отыскать. Были в его деятельности и другие мерзкие подробности, в том числе и сексуального характера, до которых Распутин, чего бы только о нем ни говорили, не доходил. Момент этот существенный, ибо если и называть Григория хлыстом-сектантом, если и сравнивать его с многочисленными лжестарцами, бродящими по Руси, если и считать человеком развратным, то надо признать одно: изувером он не был точно.
Хлыстовство Распутина имеет смысл рассматривать не столько в контексте его личной биографии, сколько в контексте литературной и, шире, духовной ситуации серебряного века.
Вот еще одна заслуживающая внимания параллель. Выше я цитировал фрагменты автобиографической повести Николая Клюева «Гагарья судьбина», автор которой намеренно сближал себя с Распутиным. Есть в «Гагарьей судьбине» и такие строки, где Клюев, сам себя отождествлявший в тот период с хлыстовской традицией, писал:
«Раз под листопад пришел ко мне старец с Афона в сединах и ризах преподобнических, стал укором укорять меня, что не на правом я пути, что мне нужно во Христа облечься, Христовым хлебом стать и самому Христом быть.
Поведал мне про дальние персидские земли, где серафимы с человеками брашно делят и – многие другие тайны бабидов и христов персидских, духовидцев, пророков и братьев Розы и Креста на Руси.
Старец снял с меня вериги и бросил в озерный омут, а вместо креста нательного надел на меня образок из черного агата; по камню был вырезан треугольник и надпись, насколько я помню, «Шамаим» и еще что-то другое, чего я разобрать и понять в то время не мог».
Тут самое главное даже не то, чтобы самому Христом стать (то есть чистое хлыстовство), а то, чтобы вместо креста надеть образок из черного агата с загадочной символикой. Именно через отречение от креста и происходит соединение героя «Гагарьей судьбины» с хлыстовством. Таким был духовный опыт автобиографического героя Клюева, но это не опыт и не путь Григория Распутина. О Распутине и его хлыстовстве Клюев писал: «Старался я говорить с Распутиным на потайном народном языке о душе, о рождении Христа в человеке, о евангельской лилии, он отвечал невпопад и, наконец, признался, что он ныне „ходит в жестоком православии“».
Конечно, это только литературная оценка, но слова о «жестоком православии» едва ли родились на пустом месте. Клюевский Распутин, если уж на то пошло, не оправдал надежд на хлыстовство, не удержался на христоверческой высоте, но сам по себе Распутин для Клюева – все равно явление знаковое.
Так писал Клюев в 1918 году, и характерно окончание этого стиха: