Скоро удостоверились, что этот странный старец теперь бродит по лесам и степям в сопровождении молодых женщин и девушек, оставивших своих родителей и мужей, чтобы следовать за ним в уверенности, что лишь он может спасти их душу.
Ни один крестьянин или паломник, попадавший к Ефиму Андреевичу, не приближался сам к старцу. Но один житель Покровского как-то раз встретил на базаре в Тюмени старика из соседней деревни, который сказал, что собственными глазами видел святого, выходившего из леса в компании девок. Он описал «чудотворца»: худой, довольно высокий, с развевающимися растрепанными бородой и волосами, падавшими длинными прядями ему на плечи, но разделенными пробором на лбу, как изображают на иконах Христа. Взгляд его глаз был пронзительным, лицо желтоватым, очевидно, из-за постов и воздержаний, наложенных на себя, и морщинистым, как у старика. Голос его был ласковым и приятным на слух. Выглядел он добрым и благочестивым, но тем не менее рассказчика при виде его бросило в дрожь.
Много вечеров прошло за разговорами и обсуждениями этой темы, как вдруг произошло знаменательное событие: Григорий Ефимович вернулся домой. Всякий раз, когда Прасковья Федоровна потом вспоминала эту первую встречу с Григорием после долгих лет его паломничества, эта ночь казалась ей самой необычной в ее жизни. В тот вечер она допоздна работала по дому, а когда наконец собралась ложиться спать, в дверь постучали. Она открыла и увидела одетого в темное мужчину, чье лицо на три четверти скрывала длинная борода; приняв его за одного из многочисленных паломников, часто просивших у Ефима Андреевича приютить их на одну ночь, она с почтением впустила его. Она не сразу его узнала: его выдали маленькие голубые глаза. Но Прасковью поразил взгляд, в котором было что-то веселое и лукавое одновременно.
Последующие события были такими же странными, как эта первая встреча. Когда все – Прасковья, старый Ефим и дети – пришли поздороваться с паломником и сказать ему «добро пожаловать», они не могли не заметить происшедших в нем изменений. Конечно, он выражал радость от того, что вновь видит семью после такой продолжительной разлуки, но радость его была совсем иной, чем у них, и, казалось, не имела ничего земного. Его первые слова были торжественны и продуманны, а когда все бросились на шею своему Григорию, почувствовали, что он уходит от всяких ласк и мягко отстраняется от проявлений их нежности. Он простер руку на их головами с достоинством священника; странная складка кривила его губы, а взгляд словно терялся где-то вдали. Наконец, от всей его фигуры исходила такая значительность, что отец, жена и дети, смущенные, отступили.
С этого момента Прасковья испытывала по отношению к мужу своего рода почтение, которое охватывает в присутствии священнослужителей. Когда она хотела постелить своему супругу постель на обычном месте, замерла от сурового взгляда Григория и, опустив голову, удалилась, словно покорная служанка.
Едва войдя в дом, Распутин попросил открыть ему потайную дверь в погреб, где обычно спали паломники, скрываемые таким образом от глаз властей. Обычно по узкой темной лестнице их провожала Прасковья. Как сжималось ее сердце в этот раз, когда она провожала по ней своего мужа! С порога ощущался тяжелый влажный воздух, а также холод. Маленькую комнатушку с низким потолком слабо освещал фонарь, в пламени которого изображения святых на стенах виделись смутно, что придавало им вид призраков.
Теперь Григорий Ефимович жил в этой клетушке, добровольно пренебрегая богатым домом над головой. Спать здесь приходилось на земляном полу. Ночью, на своей кровати, Прасковья могла слышать молитвы кающегося: из погреба доносились бесконечные жалобные стоны, прерывистые и хриплые. Потом печальные причитания сменились радостным пением псалмов.
Утром Прасковья вместе со старым Ефимом спустилась проведать несчастного. У подножия темной лестницы, при входе в каморку, они были подавлены видом, открывшимся их взору. Распутин стоял на коленях, и его страшно исхудавшее тело сотрясалось в мучительных конвульсиях. Уткнувшись лицом в землю, он жалобно и монотонно стонал, безостановочно повторяя: «Господи, помилуй меня!»
Затем он стал петь. Прасковья и старый Ефим преклонили колени под влиянием доселе незнакомого им чувства; они стали подпевать Григорию. Но скоро за пением последовал отчаянный взрыв раскаяния. Жена и отец склонили головы и вместе с ним молили Бога простить им их грехи.