Для Сковороды всякий человек рожден «под счастливой звездой», и счастье для каждого — «мати и дом». «Мати и дом» — потому что этот родительский покров и это материнское попечение дарованы всякому человеку, будь он даже сиротой и бездомным бродягой. Ведь поиск счастья и состоит в обнаружении того, что дано ему как родительское благословение в дорогу. Это все тот же поиск своей сродности, своей жизненной стати и почвы, своего истинного лица. «Сие-то есть быть щастливым — узнать, найтить самого себе».
Так мысль Сковороды вновь приходит «на круги своя», в дом свой, к стержневой для него теме самопознания.
Представление Сковороды о счастье как естественном и универсальном законе для всех без исключения совершенно особняком стоит от расхожих обывательских мнений о счастье, как об удаче, выигрыше, лотерейном везении. Подобные мнения, основанные на примитивном противопоставлении социального «верха» и «низа», материального избытка и недостатка, физического совершенства и убожества, всегда, как правило, являются отражением хищнического цинизма, из чьих бы уст они ни исходили. Да, мир иерархичен, но Сковорода решительно выступает против оценочных характеристик его «статей» в ступеней по шкале «верхниз». Для него в мире нет «низких» и «подлых» состояний, и сродность к землепашеству, или к гончарству, или к пастушеству нисколько в своем гармоническом самовыявлении не «ниже», чем общезначимо выявленная склонность к государственному или военному делу, к искусству, к любомудрию. «Подлость» начинается там, где человек в ущерб собственной природе ломится в несвойственную ему «стать».
«Разсуждая свойство чьей природы, могу я сказать, что ты, например, гидлив, жалослив, робок, лекарем или поваром тебе быть неуда……. Но когда я кому говорил, что личебная наука и попаренное мастерство вредное? Многократно я гонаринал, что тебе пли тому быть священником или монахом не но природе, во чтоб сказал, что священство или монашество стать вредна, никогда сего не было. Кто но натуре своей клонотлив или ретив, тому можно сказать, чтоб быть градоначальником берегся, где безпрестаннии оказии к гневу и здорам. Но могу ли помыслить, чтоб своеволству людскому коммандиры надобны не были? Помилуйте мене! Не толь я подлого родился понятия, чтоб ниспуститись в толикии сумазброды».
Проблема счастья, как очевидно, решается мыслителем прежде всего в морально-этическом плане. Счастье в понимании Сковороды — это то, в чем личный человек расцветает для всех и — через свою непохожесть на остальных — роднится со всеми. Гармония общего обретается, таким образом, благодаря гармоническому самовыявлению человека в мире, а значит, и для мира.
В диалоге «Алфавит мира» Сковорода дает пластически емкий образсимвол совершенного мироустройства, образ идеально сгармонизированного социума, со всем богатством и разнообразием его отдельных «сродностей» и «статей». В автографе диалога словесный образ был проиллюстрирован графическим изображением фонтана, окруженного различной формы, красоты и емкости сосудами.
«Льются из разных трубок, — пишет Сковорода, — разные токи в разные сосуды, вкруг фонтана стоящие. Менший сосуд менее имеет, но в том равен есть большему, что равно есть полный». «Над фонтаном надпись сия: «Неравное всем равенство».
Обрисовывая черты совершенного мироустройства, размышляя об идеале общественного самоопределения человека, Сковорода, естественно, не мог не коснуться вопроса об условиях, препятствующих такому идеальному самоопределению. Его оценка этих условий, как правило, не только негативна, но часто отличается резкой мрачностью тона. «Что есть мир?» — спрашивает он и сам же отвечает: «Ад, яд, тля!»
Но в характере подобной критики нужно заметить одну весьма существенную черту. Решительно обличая общественное неустройство, «нестроение», Сковорода, с его пророческим радикализмом, никогда, однако, не преступает той грани, за которой мы могли бы говорить о нем, как о политическом писателе.
Более того, он на первый взгляд может даже показаться несколько невнимательным по отношению к общеизвестным событиям XVIII века: например, он нигде в своих сочинениях не упоминает о Пугачевском восстании или о более близких ему территориально событиях Колиевщины; никак не отзывается по поводу многочисленных войн, которые при его жизни вело государство у южных и юго-западных границ; не касается и судеб Запорожской Сечи, столь волновавших Малороссию и Украину во второй половине XVIII века.
Ни субъективно, ни объективно Сковорода не может быть отнесен к типу социальных реформаторов, революционеров. Он отрицательно относился к «мятежу» как способу социального переустройства и полагал, что совершенство общества в целом находится в прямой зависимости от степени внутреннего совершенства каждого представителя общества, к какой бы социальной группе он ни относился. Как человек своей эпохи, он не был также знаком с идеей социального прогресса: история не представлялась ему ни движением от худших форм к лучшим, ни, наоборот, от лучших к худшим; поэтому он позволял себе скептически посмеиваться над теми, кто мечтает об устройстве рая на земле, равно как и над теми, кто хотел бы вернуться «в Авраамские века или Сатурновы». Мы не вправе обойти молчанием очевидную неполноту социальной эффективности, свойственную той, условно говоря, «нравственной школе» русской философской мысли, которую в XVIII веке ярче всех представлял Григорий Сковорода. Но мы также не вправе принижать значения морально-этических поисков и открытий философа в кругу «вечных» проблем человеческой личности.