О том, насколько плодотворным может быть дальнейшее детальное изучение эпохи, в которую жил и творил мыслитель, свидетельствует опубликованный в 1970 году труд харьковской исследовательницы А. М. Ниженец, открывающий многие малоизвестные страницы слобожанского периода деятельности Сковороды, хотя и не лишенный некоторых спорных утверждений.
В повести Тараса Шевченко «Близнецы» есть образ старого сотника Никифора Сокиры; в юности Сокира был близко знаком с Григорием Сковородой и с тех пор всю жизнь находился под обаянием личности странствующего философа: жил на хуторе в окружении природы, сам трудился как хлебороб и пасечник, а досуг посвящал чтению в подлинниках Гомера и Вергилия.
На Украине среди сельских жителей еще и сегодня можно услышать рассказы о людях, которые жили «як Грщько Сковорода», и образ старого Сокиры свидетельствует о пристальном внимании автора к тем живым следам, которые остались в народной памяти о философе-старчике. Но упоминание о Сковороде в повести имеет для Шевченко еще и другое значение: рядом со Сковородой— легендарным старчиком в «Близнецах» незримо присутствует и Сковорода — мыслитель, педагог. Его присутствие — на это уже было обращено внимание исследователей — обнаруживается во всей композиции повести, посвященной воспитанию и несходным судьбам двух братьев, один из которых жил, так сказать, по «закону сродности», а другой оказался уловлен «светом» и погиб в его сетях. «Сковородинский» мотив здесь достаточно очевиден, чтобы можно было говорить о Шевченко как о внимательном читателе «педагогических» диалогов философа «Благодарный Еродий» и «Убогий жайворонок».
Следы пристального внимания к идеям и образам Сковороды обнаруживаются и в произведениях многих других украинских и русских писателей прошлого века. Но дело не только в очевидных заимствованиях из его сочинений или в непосредственных откликах на них. Так, поиск «истинного» человека, составляющий одну из основных тем философа, явственно и сильно зазвучал в многоплановых и еще по достоинству не оцененных этических размышлениях позднего Гоголя, который иногда почти «цитирует» Сковороду, говоря о значении творческого самопознания.
Еще об одной внутренней перекличке подобного типа сообщает в своем недавнем исследовании о Достоевском В. Бурсов (речь идет о значении, которое и Сковорода и Достоевский придавали человеческому сердцу как средоточию нравственной жизни личности). К этому наблюдению можно добавить, что мыслителей сближала не только «сердечная» тема. Вполне очевидная близость обнаруживается, например, и в представлениях того и другого о свободной воле человека: вспомним образ «воли-бездны» у Сковороды и тему духовного подполья у Достоевского, выражающуюся в том, что человек хочет «по своей глупой воле пожить».
Тот факт, что призыв философа «глянь в сердечный пещеры!» так отчетливо зазвучал в творчестве мыслителей иной эпохи, есть не только свидетельство неотменяемой актуальности морально-этических проблем. Этот факт позволяет лучше разглядеть, какой именно тип мыслителя явлен нам в личности Сковороды. Проблемы этического порядка — вот что составляет неизменный пафос его творчества. Круг нравственных идей, в центре которых стоит человек, созидающий свое личностное отношение к миру, свое «сродное» жизненное дело, — вот в чем проявляет себя этот весьма распространенный в русской общественной мысли на разных этапах ее становления тип философской деятельности.
В то же время в творческом наследии мыслителя очень многое может не удовлетворить современного читателя, показаться ему историческим анахронизмом. Диалог современного читателя с философом XVIII века, действительно, весьма непрост, в ходе этого диалога может возникнуть масса претензий: того-то философ не выразил, о том-то умолчал, о том-то сказал совсем не так, как бы нам хотелось. Но в подобной ситуации нужно еще и еще раз вспомнить известные слова В. И. Ленина: «Исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно с своими предшественниками».