У Ковалинского остались записки Сковороды, относящиеся к этому времени. Вот отрывок из них:
«В полночь ноября 24 числа 1758 года, в селе Каврай (у Тамары) казалось во сне, будто я рассматриваю различные охоты житья человеческого, по разным местам. В одном месте я был, где царские чертоги, наряды, музыки, плясания, где любящиеся то пели, то в зеркала смотрелись, то бегали из покоя в покой, снимали маски, садились на богатые постели и проч.
Оттуда повела меня сила к простому народу, где такие же действия, но особенным образом и порядком производились. Люди шли по улице со стеклянницами в руках, шумя, веселясь, шатаясь, как обыкновенно в черном народе бывает; также и любовные дела сродным себе образом происходили у них. Тут поставя в один ряд мужеск, а в другой женский пол, рассматривали, кто хорош, кто на кого похож и кому достоин быть парою.
Отсюда шел я в постоялые домы, где лошади, упряжь, сено, расплаты, споры и прочее слышал».
Это чисто фаустовское начало видения имеет таинственное продолжение.
«Наконец сила ввела меня в храм некий, обширный и прекрасный: тут яко бы в день сошествия Святого Духа служил я литургию с диаконом и помню, что возглашал сие громко: «яко свят еси Боже наш» и прочее до конца. При сем по обоим хорам пето было протяжно «Святый Боже». Сам же я с диаконом, пред престолом до земли кланяясь, чувствовал внутренне сладчайшее удовольствие, которого изобразить не могу.Однако и тут человеческими пороками осквернено. Сребролюбие с кошельком таскается и, самого священника не миная, почти вырывает в складку. От мясных обедов, которые в союзных почти храму комнатах отправляемы были и в которые из алтаря многие двери находились, во время литургии дух проникал до самой святой трапезы. Тут я видел следующее ужасное позорище. Как некоторым недоставало к явствию птичьих и звериных мяс, то они одетого в черную ризу человека, имевшего голые колена и убогие сандалия, убитого в руках держа, при огне колена и икры жарили и мясо с истекающим жиром отрезывая и отгризывая жрали, и сие делали акибы некие служители. Я не стерпя страда и свирепства сего, отвратил очи и вышел.
Сей сон не меньше усладил меня, как и устрашил».
«Я пишу жизнь человека сего, — говорит Ковалинский, — в христианском веке, стране, исповедании. Да прочтут книгу христианства, святое писание и увидят, что человек способен быть прозорливцем. Не разумеющий, да не разумеет»!
Этот сон необычайно характерен: это не просто сон — это смысл всего борения Сковороды. Он «отвратил очи» от всего содержания жизни, от всего просто данного, он «вышел» из всех обычных условий существования. Как истинный философ, он с жизнью своей проделал то, что хотел проделать с мыслъю своею Декарт. Если Декарт методическим сомнением решил избавить методическую мысль свою от господства традиции и предрассудков и для этого, усомнившись во всем, пытался хотя бы на время оставить мысль наедине с самою собой, то Сковорода отважился на нечто более решительное и грандиозное: он отверг всякое готовое содержание жшмм (а не только мысли) и, усомнившись во всех путях, решил прежде всего остаться с самим собой, овладеть своим «Я» и создать себе такую жизнь, которая бы всецело, во всех частях своих, вытекала (т.е. логически следовала) из чистой идеи его внутреннего существа».Само собой разумеется, Сковорода не сразу нашел себе внешнее место в «театре света». Ему нужно было сначала утвердиться во внутреннем, для того чтобы внешнее органически выросло из этого внутреннего. Вот отчего всерешительность этого момента жизни Сковороды чисто внутренняя, и внешнее самоопределение в качестве нищего, странствующего мудреца, запаздывает на целые десять лет. Но истинный корень этого внешнего самоопределения во внутреннем решении, принятом Сковородой в 1758 г. в селе Каврай.
Ковалинский говорит:
«Не реша себя ни на какое состояние, положил он твердо на сердце своем снабдить свою жизнь воздержанием, малодовольством, целомудрием, смирением, трудолюбием, терпением, благодушеством, простотою нравов, чистосердечием, оставить все искательства суетные, все попечения любостяжания, все трудности излишества».