Это было последней попыткой Сковороды идти по обычной дороге. И в то же время это было тем толчком, благодаря которому в насыщенном растворе его долголетних исканий вдруг началась быстрая и окончательная кристаллизация. В его жизни наступает почти тридцатилетний период (1766— 1794 г.) странничества, аскетической отрешенности от всех удобств обычной человеческой жизни и учительства.
IX. СТРАННИЧЕСКИЙ ПОСОХ
«Мнения подобны воздуху: он между стихиями не виден, но твердее земли и сильнее воды, — ломает дерева, низвергает строения, гонит волны и корабли, ест железо и камень, тушит и разъяряет пламень. Так и мысли сердечные, они не видны, как будто их нет, но от сей искры весь пожар, мятеж и сокрушение; от сего зерна зависит целое жизни нашей дерево».
Мы видели, как зерно этой основной сердечной мысли было осознано Сковородой в глубокой борьбе со своей хаотической природой. Многих причисляют к великим и мудрым за одно рождение мысли. Но Сковорода отважился на подвиг, много раз больший. Зерно его мысли превращается в богатое, причудливое растение. Вся вторая половина его сознательной жизни — это замечательное осуществление творческого жизненного замысла, родившегося в период обостренной внутренней борьбы. Если он подверг коренной критике все состояния, т.е. все пути жизни, подобно тому, как Декарт в свое время подверг критике все пути теоретической мысли, то Сковорода не вернулся «к прежним мнениям», как это сделал Декарт, и не остановился на мнимом выходе из своего священного «сомнения во всем». Сковорода, много превосходя Декарта последовательностью, сделал блестящую попытку, отвергнув все проторенные пути жизни, уже не вернуться на них, а творчески, с подлинной оригинальностью, проложить совершенно новую дорогу.
Отныне он уже не будет ни учителем поэзии, ни профессором греческого языка, ни лектором по нравственной философии. Отрешаясь от всех преимуществ, связанных с его ученостью, навсегда отказываясь от желания как-нибудьусгаромгаься в жизни, Сковорода в 1766 г. окончательно переводит свою жизнь во внутренние измерения, становится странником, птицей перелетной, не имеющей ниугла своего, ни имущества и всецело преда волю Божию.
Внешние рамки этого внутреннего самоопр ния уясняются из сопоставления нескольких ра ненных данных: Сковорода в народной памяти сохранился под названием «старца». Андрей Ковалинский в письме своем к Ковалинскому называет Сковороду «благословенный старец Сковорода». Что это не физиологическая категория, а какая-то другая, показывает и то, что в повести Срезневского «Майор», несомненно построенной на подлинных воспоминаниях и приуроченной к 1766 г., когда стариком Сковорода еще никак не мог быть, Сковорода сам себя с гордостью называет «старцем». На вопрос майора, «что же ты хочешь век остаться бродягой», Сковорода отвечает: «Бродягой — нет.Я странствую, как и все, и старцем навсегда останусь. Этот сан какраз по мне». Это «все» прекрасно разъясняется драгоценным показанием Хиждеу в «Сковородинском Идиотиконе»: «На Украине ведется особый, почти наследственный цех нищих, называемых старцами. Они пользуются большим уважением у простого народа и сами отличают себя от обыкновенных нищих дедов и жебраков. Это люди бывалые, носители народной мудрости. Они имеют даже свою родословную. Я был свидетелем спора двух старцев в Василькове (Киевск. губ.). «Я старец, а ты что, какой-нибудь найденыш!»... И теперь поселяне часто ссылаются на суд старцев, и в некотором отношении их можно бы назвать бродячими судьями Мира».
Итак, Сковорода становится одним из этих старцев, живущих милостыней и гостеприимством. Из ученого, высоко ценимого сановитыми Кириллами, находившимися у власти, из ученого, которого желали заполучить все люди понимающие, Сковорода героическим определением воли становится стран-ствующим нищим и нищенствующим носителем народной мудрости. Он, так мучительно искавший «стать» (т.е. состояния) на своей природе» и всегда со страстью учивший, что каждый человек должен выбирать жизненный путь сообразно своей внутренней сущности, он, с жаром сказавший губернатору Щербинину: «Если бы я почувствовал сегодня, что могу без робости рубить турков, то с сего же дня привязал бы я гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско!», — он нашел, наконец, свое истинное место в жизни в смиренной роли странствующего нищего и, найдя ее, остался ей верен до конца их дней.