Здесь я живу третий год. Этот городок, забитый в глушь болот и тощих лесов, оживляемый только на короткое время, когда двор сюда приезжает, избрал я, после многих неудачных переселений с места на место, пристанищем от людного, большого света. Там мою Каролину нельзя не заметить; там найдет она поклонников своей красоте, может отдать избраннику свое сердце, погибнуть сама и погубить другого; в глуши я сберегу этот бедный, заповедный цветок. С такими мыслями приехал я сюда. Здесь устроил я для своей Каролины маленький земной эдем — по крайней мере так воображал. В его ограду до вас с Лиденталем не входил ни один мужчина, исключая старого садовника; дочь моя не знает другого общества, кроме жены одного здешнего торговца, которая немного посвящена в мои тайны, и дочерей ее. На могиле Амалии я дал обет, что Каролина никогда не будет замужем. Не погубить же ее, как я погубил мать! Не подарить же свету несколько поколений сумасшедших!.. Но чтобы вернее исполнить задуманное, чтобы уберечь свое дитя от людских страданий, которое иногда тяжелее самой злобы, я принял на грудь свою все стрелы клеветы; я сам нарочно с помощью одного друга и через служителей своих распускал слухи, что я величайший ревнивец, неугомонный мучитель своей дочери, запираю ее в четырех стенах, берегу ее денно и нощно от глаз мужчин — и, щедрый на такие отзывы, свет спешил размножать и увеличивать их. Что мне до того? Не дочь мою бранят! Легче мне, старику, слыть негодным, злым человеком, чем слышать, как мое бедное дитя стали бы величать сумасшедшей, как ее оскорбляли бы сожалением и, кто знает, может быть, насмешками! Может статься, какому-нибудь важному лицу вздумалось бы для своей потехи испытывать ее в сумасшествии и забавляться ею, как фигляром, который искусно выделывает свои штуки; может какой-нибудь добрый человек дал бы ей самой заметить, что она — сумасшедшая!.. Она этого до сих пор не знает... Что стало бы тогда с нею!
Так я жил здесь до вашего появления, счастливый, что покоил и забавлял свое капризное, избалованное дитя. Простите отцу, если я скажу: вы пришли нарушить это счастье. Когда вы заговорили в первый раз о моей дочери, и тогда уж злое предчувствие, как червь, припало к моему сердцу и начало подтачивать его спокойствие. Я стал бояться чего-то, сам не зная чего, даже и тогда, когда уверился, что вы нас не посетите. Судьбе было угодно оправдать мое предчувствие: она вскоре послала в мой дом вашего друга. Одинаковые в нем с моею дочерью склонности поразили и испугали меня; сродство душ было явно: я уверен был, что она не полюбит никогда человека противных свойств. Но Лиденталь, узнав, вероятно, от вас о моей ревности, был так благороден, что не захотел оскорбить меня желанием познакомиться с Каролиной: поведение его служителей строго согласовалось с его отношениями ко мне. Я успокоился. Русский офицер скоро выздоровеет, — думал я, усердно заботясь о его излечении, — он уедет, и гроза, напугавшая меня, пройдет. Богу было угодно иначе. Шутка двух вострушек, дочерей моей приятельницы, уничтожила разом заботы многих лет, все мои виды, все надежды, опрокинула вверх дном мое семейное благополучие... Я этого достоин;, но Каролина, которая только тем и виновата, что она дочь моя, зачем она несет со мной все бремя моих несчастий!
Скоро заметил я взаимную любовь молодых людей; но и тут успокаивал себя мыслью, что русский офицер у нас недолго прогостит и отправится скоро в армию. Разлука и время придут на помощь ко мне, — думал я, — и прежнее наше спокойное житье к нам возвратится, препятствия же, какие бы я теперь ни придумал, могут только раздуть страсть и нанести Каролине одни огорчения. Провидению было угодно и эти расчеты, сильные по моему мнению, уничтожить в одно мгновение. Лиденталь остается у нас, Лиденталь просил руки моей дочери. Ее руки?.. Боже! С этим словом встало передо мной все мое ужасное прошлое с моим преступлением во всей его черноте, я услышал над собой хохот сумасшедших, осязал холодный меч, которым рассек союз матери с дочерью; передо мной встала из гроба моя Амалия, простирая руки к младенцу, оторванному от ее груди; в сердце моем гремели слова: „Вспомни свой обет — не погуби дочери, как ты меня погубил!..“ Посетил меня и пастор, венчавший нас, и сказал мне: „Если можешь, обмани опять Бога!“
Нет, воля ваша, я не отдам свое дитя на поругание судьбы, я не пожертвую им чувству, которое погубило мать ее. Нет, вы не похитите мое дитя: у вас обоих с вашим другом незлое сердце. Вспомните, в ней все мое благо, моя совесть, будущность на том свете. Подумайте, какие радости может сумасшедшая обещать своему мужу? Не будет ли союз с ней повторением моего безрассудства? Нет, вы не отнимете у меня моей дочери, не оторвете ее от моей груди! Если хотите, я паду к вашим ногам, облобызаю ваши руки, оболью их слезами, буду молить вас именем вашего отца, вашей матери, всем, что только есть для вас дорогого и святого в мире».
И Мозель в самом деле был у моих ног, тянул к себе мою руку, чтобы ее поцеловать...
Я поднял его, старался успокоить и ручался ему за благородство и твердость моего друга. Мы принялись сочинять план, как устроить общую их судьбу. Составив самый благоразумный, какой могли только придумать бедный отец и совершенно растерянный неопытный молодой человек, расстроенный повестью всех этих несчастий, в которых сам был невольно таким усердным вкладчиком, мы расстались. Доктор мой казался утешенным.
Что за дивную повесть слышал я!.. Господи! Господи! Какими молниеносными знаками выжег ты печать своего гнева на этих несчастных! Каким земным отвержением заклеймил Ты два чудных создания, одаренных Тобой красотой нездешней же!
И до сих пор не могу образумиться от всего, что я слышал.
Вечером я был на придворном бале, и мне все представлялись между танцующими помешанные красавицы, и жаркий, исступленный поцелуй при хохоте сумасшедшей братии, отчаянная мать, от груди которой отрывают дитя ее, и отец, рыдающий у ног моих, молящий за свою больную дочь. На балу был и Лиденталь, смущенный, грустный... Он еще ничего не знал; я отложил свой рассказ до завтрашнего дня. Тут же был и доктор мой: он не мог не быть: ему сделали честь пригласить его... Увидав меня, Мозель подал мне руку и силился выделать улыбку, но вместо улыбки выходила судорожно-болезненная гримаса, от которой у меня всегда так ныло сердце.
На другой день, приготовив, как сумел, Лиденталя, я передал ему свою чудную повесть. Он сначала вышел из себя, не хотел ей верить, говорил, что вся она выдумана ревнивым доктором, которому жаль расстаться со своей дочерью, что если Каролина подвержена слабости, конечно странной, но общей с слабостью, его, Лиденталя, так следственно и его можно причислить к сумасшедшим. Таким образом наберутся сотни сумасшедших, которые теперь свободно гуляют по белому свету, служат, трудятся и наслаждаются жизнью и которых надо будет, по методе Мозеля, запереть в дом умалишенных.