Нужно знать, какой он обычно бледный, чтобы заметить легкий румянец на его щеках. Форма его губ могла бы разбить мне сердце. Его глаза цвета темного меда. Его улыбка белая и порочная.
Когда мы на улице, я бронзовая и здоровая, в то время как Дейн бледен и потеет. Но внутри «Миднайт Мэнор» я увядаю, когда он оживает.
Он великолепен так, как не должны быть великолепны мужчины — как будто он сам по себе.
Неудивительно, что его ненавидят в городе. Он не вписывается даже в такое странное место, как Гримстоун.
Я не верю, что он убийца.
Может быть, это сделает меня очередной идиоткой в новостях, но я не улавливаю этой атмосферы. Он странный, даже чокнутый. Но я не верю, что он какой-то бездушный убийца. У него слишком живые глаза.
Я хочу, чтобы он снова прикоснулся ко мне. Я отчаянно хочу этого.
Но мне кажется, что это наихудшая идея из возможных.
Поэтому я продолжаю лепетать.
— Для чего это? — я облизываю губы. — Гипноз?
Выражения лица Дейна подобны погоде — иногда им требуется много времени, чтобы сформироваться, и конец не похож на начало.
Когда он смотрит на меня сейчас, я вижу вспышку чего-то злого и болезненного, смываемую холодным, ясным спокойствием.
— Это для того, чтобы что-то изменить.
Слово повисает в воздухе, вибрируя, как колокол.
Это то, что я говорила Джуду в течение нескольких месяцев, нам нужны перемены, нам нужны перемены... И это то, что он сказал мне в ответ, чтобы убедить меня собрать вещи и переехать сюда: нам нужны перемены, начать все сначала…
Я рассталась с Гидеоном, продала все, что не было связано, и вот я здесь, на другом конце страны, но мне все еще снятся кошмары, хуже, чем когда-либо. Я все еще чувствую этот красный шум, это давление в ушах, постоянный стресс.
Куда бы ты ни пошел…ты по-прежнему сам по себе, черт возьми.
— Что это меняет? — спрашиваю я Дейна.
Он смотрит на меня, склонив голову набок, как хищник, едва моргая.
— Зависит от обстоятельств. Что ты хочешь изменить?
— Я не знаю... — я провожу обеими руками по волосам, в отчаянии хватаясь за корни. — Я не знаю.
— Ты знаешь.
Дейн не пошевелился, не моргнул. Его два слова — лезвие хирурга, рассекающее дерьмо.
Он стоит там, в тусклом свете, глубоко спокойный. Минуту назад он играл мной, как марионеткой. Единственный раз, когда я видела его хотя бы слегка взволнованным, это когда я порезала ногу.
Я завидую.
Хотела бы я быть спокойной и рассудительной.
Я бы хотела, чтобы люди боялись меня, вместо того чтобы топтать меня при каждом удобном случае.
Я бы хотела, чтобы в моем доме было чисто, а мои счета были оплачены, и я бы не испытывала этого постоянного чувства страха, не имея ни малейшего представления о том, что случится со мной позже сегодня, не говоря уже о завтрашнем дне или на следующей неделе…
Мое сердце колотится так, словно я собираюсь совершить прыжок.
Но мой голос срывается на шепот.
— Ты прав… Я не контролирую свою жизнь. И это делает меня несчастной.
Мне так тяжело произносить это вслух.
Мое тело, кажется, погружается в пол, и это никогда не прекращается.
— Я так усердно работаю. Но часы пролетают незаметно, и когда приходит время ложиться спать, список дел, который я должна была сделать, становится больше, чем когда-либо. Это как гора шариков, и я убираю пять, но сверху громоздятся еще десять. И все это становится шатким, как будто вот-вот рассыплется...
Даже произнесение этих слов вслух вызывает у меня растущее беспокойство, а руки трясутся. У меня ужасное чувство, что я могу расплакаться перед Дейном, а этого не может случиться, потому что я и так достаточно опозорила себя.
Но, кажется, я не могу остановиться.
— Я начинаю думать, что это, должно быть, из-за меня. Должно быть, проблема во мне, потому что, что бы я ни делала, лучше не становится...
Все выливается наружу. Мне так давно не с кем было поговорить. Я не могла доверять Гидеону, и это все, что я могу сказать Джуду, когда пытаюсь защитить его от крушения нашей жизни.
Дейн в безопасности, потому что он чужой. Все, что я ему скажу, исчезнет через несколько месяцев, когда я продам Блэклиф и снова перееду.
И все же между нами есть эта близость из-за пореза на моей ноге, его рук на моем теле, украденных поцелуев и тех странных, волнующих моментов, когда кажется, что он разговаривает с самой глубокой частью меня, а я говорю с самой реальной частью его.
Как будто я могу рассказать ему все, что угодно, и это не будет иметь значения — даже самые болезненные вещи.
Я должна была уметь так разговаривать с Гидеоном. Но я никогда не чувствовала, что смогу.
Даже когда между нами все было наилучшим образом, даже до того, как я узнала, что он делает, я никогда не чувствовала, что могу поделиться всей своей душой. Мне пришлось подвергнуть цензуре то, что я сказала Гидеону, чтобы мы не поссорились.