Утром Роман Петрович поднялся рано и тихо, боясь разбудить Гриньку, вышел на улицу.
Едва он переступил порог знакомой хатки под камышовой крышей, как сразу заметил неладное. Старый моряк притворился, будто не замечает его. Он сидел за столом, усердно ковыряя проволочкой в трубке. Роман Петрович напомнил о себе — кашлянул. Аким Семенович поднял широкое морщинистое лицо и проворчал:
— Стоишь над душой!..
Опасения Романа Петровича усилились. Он знал, что, если Аким Семенович отвечает неохотно, значит, новости скверные.
— Письмо получил? — спросил Роман Петрович.
— «Письмо, письмо»! — рассердился старик. — Наобещали там!.. «Письмо»!
Он запнулся и стал раскуривать люльку, откинув с чубука узорчатую медную крышечку.
Это еще больше встревожило Романа Петровича.
— Я спрашиваю тебя, Аким Семенович, — резко бросил он, — где письмо?
Старик занялся своей трубкой еще усерднее. Густые клубы дыма окутали его морщинистое лицо.
— Что случилось с женщиной? — Голос Романа Петровича звучал беспокойно. — Скажешь ты или нет?
— Умерла, вот что! — выпалил Аким Семенович. И добавил тише: — Еще два месяца назад.
— Умерла?!
Всего ожидал Роман Петрович, но только не этого.
— От тифа, — хмуро добавил Аким Семенович. — В неделю сгорела…
Наконец он выпустил из зубов свою трубку. Разогнал рукой окутавшие его клубы табачного дыма.
— Вот… — Он протянул Роману Петровичу на громадной, заскорузлой ладони маленькое серебряное кольцо. — Просили передать парнишке. Мать оставила. Когда ее выносили из камеры в санитарный околоток, она очнулась и передала. Сказала — сыну оставляет.
Роман Петрович растерянно взял кольцо, не зная, что с ним делать. Колечко было старое. Края его стерлись настолько, что стали острыми.
Аким Семенович поднял дымящуюся трубку и, держа ее на отлете, медленно произнес:
— Уж теперь, Роман, не оставляй мальца. Раз взялся, приберег… так сохрани. Вывези его из города прочь.
— «Вывези»! — бросил в сердцах Роман Петрович. — Легко сказать — вывези. Знал бы ты, что за характер у хлопца! Видел же ты его в Общественном собрании?
— А у нас-то что… характеров нету? У нас…
Роман Петрович не дослушал его. Со злостью запустил он кольцо в угол хаты и повернулся к выходу.
— Стой!
Аким Семенович поднялся за столом — огромный, тяжелый, грозный — и строго показал пальцем в угол:
— Не швыряй. Это тебе не безделка — память замученной матери! Что она еще могла оставить сыну? В тюрьме-то! Ты должен передать мальчонке кольцо. Не сейчас, так после. Мальчонку-то мать… ласкала. Кольцо на руке было. Малец узнает его. Беречь будет. Память!
Роман Петрович отыскал взглядом блестевшее у стены колечко, быстро поднял его и вышел из хаты.
Аким Семенович яростно курил. Серые облака едкого махорочного дыма заполнили хатку.
ПРОЩАНЬЕ
После работы Роман Петрович прошел к стоянке рыбачьих лодок.
На взморье было тихо. Ясное, до боли в глазах, небо сливалось на горизонте с ослепительно блестящим неподвижным морем. В тишине оглушительно громко звучали скрипучие голоса чаек.
Шаланда Христи Ставранаки отличалась от остальных широкой, крепкой кормой и сильно приподнятым острым носом. Сидела она на воде плотно, как сытая гусыня. Шаланда пропахла рыбой, смолой и особым крепким запахом Азовского моря. На носу было выведено яркой киноварью: «Кефаль», хотя сама шаланда ничем не походила на эту стройную серебристую рыбку.
Еще вчера было решено: собираться у шаланды поодиночке. И сейчас Роман Петрович присматривал, как подойти вечером к стоянке, чтобы не сбиться в темноте с пути. Из города лучше всего было идти напрямик, минуя дорогу через рыбачий поселок.
Все было подготовлено к отъезду. Лишь одно беспокоило Романа Петровича: Гринька. Хлопчик спросит: где письмо? Дать ему кольцо? Об этом нечего и думать. Он сразу догадается, что с матерью что-то произошло. Еще надумает отомстить контрразведчикам за гибель матери.
Занятый своими размышлениями, Роман Петрович не заметил, как вошел в город. Машинально шагал он по улице, пока не наткнулся на ларек с красной, похожей на помидоры хурмой.
— Яваш, яваш![3] — закричал торговец-перс с сухим, коричневым лицом и выкрашенными в красный цвет бородой и ногтями.
Обеими руками оттолкнул он Романа Петровича от лотка и нагнулся за скатившимися на пыльную мостовую сочными плодами.
Роман Петрович осмотрелся. Рядом с лотком он увидел вывеску харчевни «Париж». Роман Петрович толкнул дверь харчевни и, войдя, уселся за пустой столик.
К нему подошел хозяин — черный, усатый и мрачный, с крючковатым, цепким носом. Молча принял он заказ, скрылся за стойкой и спустя минуту поставил на стол стакан вина, прикрытый от мух желтым блюдцем.
Не спеша потягивая кислое, вяжущее рот вино, Роман Петрович посматривал в окно. По-прежнему сверкало под солнцем море. Над ним белыми лоскутами парили чайки. Все напоминало о скорой разлуке. И нельзя было пойти домой, провести последний час с Гринькой. О чем стали бы они говорить? Только о письме, которого нет и не будет.
…Соборный колокол пробил семь часов, когда Роман Петрович вернулся домой.
Гринька сидел возле окна, безразлично глядя в сад.
— Досадная штука вышла, дружище! — сказал Роман Петрович, стараясь опередить его вопрос и держаться непринужденно. — Письмо принесут только к лодке.
— Кто принесет? — настороженно спросил Гринька.
— Человек, с которым ты поедешь в Советскую Россию.
Гринька ничего не ответил. Он сидел напряженно выпрямившись и строго смотрел в глаза Роману Петровичу.
— Ну вот!.. — Роман Петрович смущенно потрепал его по плечу. — Теперь скоро.
Гринька медленно поднялся со стула.
— Я пойду на шаланду, — сказал он, упрямо пригнув голову, — в море пойду… куда хочешь, но если не будет письма… не поеду никуда. Силком не увезете. Я не маленький. Вырвусь. В воду прыгну, а не поеду.
— Будет тебе весть от матери! — Роман Петрович пытался строгостью прикрыть свое смущение. — Будет!
А Гринька быстро, спеша закончить свою мысль, добавил:
— Я и сам сумею повидать мамку. Если не на воле, так хоть в тюрьме.
Острое беспокойство, не оставлявшее Романа Петровича с утра, охватило его еще сильнее. Мальчуган явно задумал что-то. Но что? Как он будет вести себя, когда придет время садиться в шаланду? Ведь рано или поздно, но узнает он, что обещанного письма нет.
Анастасия Григорьевна вошла в комнату своей неслышной поступью. Незаметно показала Роману Петровичу глазами на дверь. Роман Петрович вышел из комнаты. В сенях он подождал «мамашу».
— Шебаршит малец! — шепнула она и оглянулась на плотно прикрытую дверь. — Весь день какой-то чудной ходит, думает. Не знаю, право, как и быть с ним. Может, оставить его? Пускай поживет со мной. Не объест.
— А если он узнает, что мать его умерла в тюрьме от тифа?
— Умерла?
«Мамаша» испуганно отступила от Романа Петровича.
— Тогда что будет? — жестко спросил Роман Петрович.
— Что ж… — Анастасия Григорьевна вытерла глаза уголком белой косынки и коротко ответила: — Вези.
Помолчала и грустно добавила:
— Такая, видно, судьба…
Чью судьбу она имела в виду — Гринькину, Гринькиной матери или свою, — Роман Петрович так и не понял.
Из пятидесяти восьми лет жизни Анастасии Григорьевны почти сорок ушло на заботы о детях. Нужды нет, что старший сын погиб бородатым ополченцем. — для матери он по-прежнему оставался Васей. Быстроглазый, бойкий Гринька с новой громадной силой поднял в старой женщине живучее материнское чувство. Забота о чистой рубашке, беспокойство за перестоявший в печи обед, мелкие хозяйские хлопоты всколыхнули старое. Лохматый, колючий мальчишка стремительно ворвался в жизнь, стал нужен и дорог.