Первый воробей сел далеко и притом хвостиком к забору. Какая у него грудка — серая или черная, — разобрать издали не удалось. Гаданье не состоялось. Тогда Гринька загадал иначе. Если из-за угла первым выйдет мужчина, это хорошо, если женщина — плохо.
«Тут уже не запутаешься! — подумал он. — Сразу увижу».
И все-таки запутался. Из-за угла вышли двое — видимо, муж и жена.
«Ни хорошо, ни плохо! — решил Гринька. — Буду сидеть на месте».
Потом появился толстый гимназистик с удочкой. Опять было непонятно: можно ли считать малыша-гимназиста мужчиной?
Пока мальчуган решал, как быть, он заметил вдалеке пестрый от пятен рабочий халат Романа Петровича. Сразу вспомнил он разговор на железнодорожной насыпи и как Роман Петрович загородил его от фельдфебеля в кожевенном ряду.
«Дядька хороший! — оживился Гринька. — Не продаст!»
ДРУЗЬЯ
Роман Петрович услышал рядом голос. Обернулся. Вблизи никого не было. И снова кто-то еле слышно окликнул его:
— Дядь! А дядь!
Лишь теперь Роман Петрович заметил широкую щель в заборе. Между досками проглядывали кончики тонких грязных пальцев. Он нагнулся, как бы поправляя шнурок ботинка, и увидел в щели знакомые серые глаза.
— Тебя ищут по всему городу, — шепнул Роман Петрович. — Забирают всех бездомных ребят, без разбора. Подряд.
— А мне хоть бы что! — ответил Гринька тоже шепотом, что совсем не подходило к его беззаботным словам. И уже менее задорно попросил: — Дай чего покушать…
— Сиди тут, — строго сказал Роман Петрович. — Я вернусь минут через десять и уведу тебя в надежное место.
— Вернешься! — недоверчиво протянул Гринька.
Разговаривать на улице, поправляя шнурок, было неудобно. Роман Петрович решил быть откровенным:
— Слушай меня, хлопчик. Вчера я был в Общественном собрании. Хорошо ты им пропел. Лучше, чем тогда, на базаре. Зато сейчас тебя ищут по всему городу. Понял? А теперь — сиди тихо и жди меня.
Роман Петрович присмотрелся к забору, приметил на улице акацию с отпиленным толстым суком и зашагал к товарищу, у которого был сынишка одних лет с Гринькой.
Спустя полчаса Роман Петрович вернулся и слегка постучал кулаком в знакомый забор.
— Тише! — зашептал за досками Гринька. — Тут тетка какая-то. Три раза в сад выходила. Белье вешала.
— Лови сверток, — так же шепотом ответил Роман Петрович. — Переоденешься и вылезай из сада.
Сверток с одеждой перелетел через забор. За досками еле слышно зашуршали кусты.
Роман Петрович прошелся по тротуару до угла. Прочитал на столбе старую афишу и объявление о пропавшей телке. Не спеша покурил. В полуденный зной улица опустела, а Гринька все не появлялся.
Пришлось Роману Петровичу вернуться к забору.
— Что ты возишься там? — строго спросил он.
— Никак не перелезть, — все так же шепотом пожаловался Гринька.
— Не перелезть? — удивился Роман Петрович. — Тебе?
— Никак! — повторил Гринька. — Одежа мешает.
— Какая одежа?
— Моя. Френч. Штаны…
— Бросай свой хлам. Лезь живее!
— «Бросай»! Ты потом свою одежу заберешь, а как же я ходить стану?
— Лезь быстро! Пока на улице никого нет!
Гринька ловко спрыгнул с забора на кирпичный тротуар. Одет он был в старенькие, но чистые бумажные брюки, в коричневую косоворотку и тупоносые башмаки свиной кожи. Правда, серые в черную полоску брюки были на нем широковаты, а башмаки с надорванными носками — велики, однако после рваного френча новый наряд Гриньки был бы вовсе шикарным, если бы не досадный промах Романа Петровича. Впопыхах он забыл захватить кепку. Давно немытые волосы Гриньки воинственно торчали во все стороны над грязным лицом.
— Ты, я вижу, год не мылся? — нахмурился Роман Петрович.
— Го-од! — обиделся Гринька. — Только три месяца!
Пришлось Роману Петровичу прикрыть волосы мальчугана своим картузом, а чумазую физиономию и шею он крепко, не жалея кожи, протер носовым платком.
— Хорош! — довольно подмигнул Гринька. — Хоть в артисты!
И они свернули в ближайший переулок, поросший цепкой, ползучей травой. Здесь было безопаснее идти.
Дверь открыла им хозяйка дома, Анастасия Григорьевна, женщина лет шестидесяти, с темным, строгим лицом и седыми волосами, собранными позади в тугой узел. Тихая на вид старушка была очень полезным человеком в подпольной организации. Любое поручение она выполняла спокойно и бесстрашно. Кому могло прийти в голову, что в кошелке старушки, аккуратно, повязанной черным кашемировым платком, и в длинной муслиновой юбке, лежат большевистские газеты и листовки!
Анастасия Григорьевна или, как звали ее свои люди, «мамаша», встретила Гриньку как старого знакомца. Стоило ей взглянуть на лобастого мальчонку с зоркими, ясными глазами, и она сразу догадалась, кто это.
Желая доставить гостю удовольствие, она принялась рассказывать о том, что произошло вчера в Общественном собрании.
Гринька слушал и краснел от удовольствия. Говоря по совести, он и сам не ожидал, что так здорово получится. Шутка ли — насолил самому Тугаевскому! Но эту большую радость покрыла другая, еще большая: он уже не один, у него есть друзья! Они волновались за него, а теперь радуются вместе с ним. Гринька смущенно потупился и довольно посматривал исподлобья то на «мамашу», то на Романа Петровича.
— Что ж это я разболталась? — спохватилась Анастасия Григорьевна. — Соловья, говорят, баснями не кормят.
Она отошла к печке. Громыхнула заслонкой. Комнату заполнил крепкий запах борща.
Гринька скромно сидел на кончике табуретки. С удовольствием разглядывал он давно позабытую обстановку жилой комнаты.
Все здесь казалось необычайно красивым и чистым: ситцевые занавески на окнах, цветы с промытыми листьями на подоконниках, постель с горкой округлых, упругих, будто надутых подушек…
Анастасия Григорьевна поставила перед гостем миску. Из нее валил пар, такой вкусный, что Гринька, сам того не замечая, облизнулся. Борщ был действительно хорош! Густой, жирный, с толченым свиным салом и жгучими стручками красного перца.
Гринька ел не спеша, старательно облизывая деревянную ложку. Комната, борщ, миска с крупными красными цветами напомнили мамкин черный чугун, голубятню, вислоухого поросенка. Стало грустно-грустно. Но голод от воспоминаний не убавился.
Анастасия Григорьевна догадалась, о чем думал мальчонка, и по-своему выразила свое сочувствие. Несколько раз подходила она к нему с половником в одной руке и с кастрюлей — в другой.
— Добавить? — спрашивала она. И, не дожидаясь ответа, подливала в миску.
— Чудно! — вздохнул Гринька и удивленно посмотрел на «мамашу». — Если мне муторно, так я кушаю, кушаю…
— А когда у тебя все хорошо, весело, — спросила Анастасия Григорьевна, — тогда как?
— Когда весело? Тогда меня и вовсе не накормить!
Старательно выбирая ложкой остатки борща, Гринька поймал на себе мягкий взгляд «мамаши». Подражая отцу, он пристукнул ложкой по столу и солидно похвалил хозяйку:
— Золотые руки!
Гринька не знал, что и Анастасию Григорьевну одолевали сейчас невеселые мысли. Глядя на гостя, она думала о своих трех сыновьях, погибших в мировую войну. Как она молила бога за них! Сколько церквей обошла, свечей переставила! Каким только святым и чудотворцам не кланялась! Даже дома часами простаивала она на коленях перед маленькой, темной иконой, украшенной бумажными цветами и рушником с вышитыми на концах черно-красными петушками. И ничто не могло избавить ее от серых казенных конвертов с траурной рамкой и коротких, но страшных слов: «Погиб смертью героя на поле брани». Последний сын, старший, бросил фронт в конце шестнадцатого года и бежал в свой родной город. Его перехватили на каком-то разъезде, не доезжая станции Хасав-Юрт, и расстреляли как дезертира. В виде особой милости ему, как георгиевскому кавалеру, разрешили написать матери. Письмо было путаное, бессвязное. Лишь последняя строка все объяснила, дошла до сердца матери. «Будь проклята война, — писал сын, — и те, кто ее выдумали, кому она нужна».