– Ты куда, алкаш, лезешь?
Поскольку никогда еще Сирая так не обласкивали, ответ его последовал тотчас, хотя еще и не было видно вопрошавшего.
– От алкаша и слышу.
Надо же было! Последовавший треск ветвей перекрыла злобная брань.
– Бичара! Наркоман!
Над соседней оградой из кустов появилось озлобленное лицо, своим овалом говорившее о возможной комплекции его обладателя.
– Ты что, – не оробел Сирай, – дурак что ли? Где ты видел наркомана в моем возрасте?
И тут случилось именно то, чего предостерегался наш герой. Та нога, которая зависла над колючей проволокой, лишь отыскала носком своим точку опоры, но тут же сорвалась, и Сирай оказался верхом на проволоке и едва не взвыл, ибо ржавый шип вонзился в то место, посредством которого мы обычно пользуемся всякого рода сиденьями. И поскольку непрошенный охранник своякова сада все еще упражнялся в злословии, Сирай превозмогая боль, бросил:
– Пошел бы ты…
Что тут случилось!
– Степаныч, на помощь! – зычно заорал сосед.
Со Степанычем из разбуженной окрестности явились еще двое. Сирай сражался, как герои Ван Дама, однако получалось не так успешно, почему скоро прижали его насевшие противники к земле.
– Вяжи ему руки-ноги, – командовал непрошенный охранник, но Степаныч предложил дать слово поверженной стороне.
– А чего ж сразу не сказал? – развел он руками, выслушав объяснение, потребовав назвать приметы свояка – их соседа по саду.
И хотя с опозданием явилась реабилитация-справедливость, но бока были намяты так, что напрочь отпала охота, которая привела винодела в сад.
Только Гришка имел иное мнение.
– Брось ты, – успокаивал он приятеля. – Бывает и хуже, но реже. Ты зря. Пропадет урожай. Все надо пустить в дело. Все, что дано богом. Свояк-то разрешил, говоришь.
– Разрешил, – скреб в затылке уже в задумчивости Сирай.
Так что не до конца растраченные в схватке силы оборотились на достижение поставленной Гришкой цели, а через неделю дома у нашего винодела не осталось ни одной пустующей бутыли, банки, фляжки – тары, годной для расширенного производства, и неоднократно благодарные уста подтвердили истинность таившегося долгие годы невостребованным таланта.
– Ах какая вкуснятина! – восхищался кто-нибудь из знакомых, рассматривая стакан на свет. – Ну просто чудо!
– Неужели это свое? – спрашивал в следующий раз другой знакомый. – А у нас столько в саду осталось. Сосед своей корове перетаскал.
И эта похвальба сослужила службу: забылась схватка в саду; забылся ржавый шип, после которого пришлось недельку ходить по-кавалеристски клешненого, чтобы не бередить ранку в самом неудобном для пластыря месте.
Правда, похвальба похвальбой, однако не все проистекало в описываемой творческой жизни без сучка и задоринки.
Жильцы подъезда, в котором судьба прописала Сирая, – сплошь пенсионеры. А это народ… Пусть не подумает читатель, что подвергается критике мнение, сложившееся об этом контингенте по песням, как о мирных доминошниках во дворах, по газетным публикациям – как о страждущих нашего внимания и доброго отношения. Только вот, видно, ЖЭК забыл устроить во дворе перед тем подъездом столик для домино, но вкопал прямо перед крыльцом скамейку, на которой с самого утра и до вечера сидят рядком, изнывая от безделья, оделяя все вниманием, Сираевы соседи. «Не сойтись, разойтись, не сосвататься в стороне от придирчивых глаз», - то ли сетовали, то ли, наоборот, умилялись в известном из кинофильма Пеньково. А тут расходиться да свататься уже поздновато, так что зоркое око выхватывает объекты для пересудов из прилегающего пространства.
– Вон он, явился, подлец. Видно, за вещами, – шепчет, наклонившись к собеседнице, показывая глазами на удаляющегося мужчину, баба Полина. – К молодой ушел. Когда жена в горкоме работала, была годна. А как ног лишилась, да и горком закрыли, - ему девку подавай. Из самого-то, травяной мешок, все высыпалось, а все туда же.
Это она насчет бывшего жильца из четвертого подъезда.
– А ты на этого посмотри, – шепчет, меняя объект внимания, собеседница. – Опять с сумкой. Чего носит? Каждый день. Проверить бы.
Все подконтрольно. Все заведомо известно. Здесь, на скамейке, устав перемывать косточки прохожих, как-то заскучав, остановили они свой взор на грузовике, который ежедневно подъезжал к подвалу расположенной напротив девятиэтажки, в котором обосновалась предприимчивая молодежь, делавшая свой бизнес на приеме стеклопосуды и поставке пива для многочисленных киосков в округе. Кому-то ударила в голову мысль, что грузовик, должно быть, загрязняет выхлопными газами воздух под окнами пенсионеров. И пошли жалобы в инстанции. Познали те предприниматели почем фунт лиха, отбиваясь от натравленных проверяющих. Но устояли. А заскучавшие контролеры все держали порох сухим. И вот однажды из подъезда в самую зиму кто-то ночью умыкнул стекло из оконной рамы на лестничной площадке. Это все один из элементов наступившего дикого рынка. Промышляют кто чем может. По сигналу, мол, это они – из того подвала, явился работник ЖЭКа и напрямик, но только не в подвал, а к Сираю, чей сосед, имевший собственную версию о случившемся, указал след мародера: у него, мол, на лоджии в ветреную погоду одно стекло треснуло; больше никто не мог, мол, стащить дармовщину из рамы на лестничной площадке. ЖЭКовец оказался человеком понятливым, поверил на слово хозяину лоджии, а изъян на лестничной площадке, браня сборщиков стеклопосуды, исправил – застеклил раму. Но не прошло и недели, как ночью кто-то, быть может, потешаясь, унес из подъезда всю оконную раму. В тот же день Сирай выставил треснувшее стекло на своей лоджии, чтоб не пробуждать новых подозрений. Только новая незадача не преминула обрушиться на него самым неожиданным образом, как снег на голову. Потому что зияющая пустотой рама его стала словно бы слуховым окном. Все разговоры на кухне вроде б и вовсе не голосистых соседей с верхнего этажа, можно было подумать, стали предназначаться именно для ушей нижних соседей. Впрочем, если не нравится, – не слушай. Другое дело, что неслось наверх из форточки нашего переработчика даров природы.