И вот уже приемный покой больницы. На одной из дверей табличка: «Перевязочная». В другую, открытую дверь видны женщины в белых халатах. Раненый устремляется туда.
– Вот, только что отрезал. Перевяжите скорей, он снова прирастет, – спешит с просьбой.
Никто не шелохнулся. Двое что-то пишут в журналах. Лишь третья, увидев капающую на пол кровь, заверещала:
– Ну-ка выйдь отсель! Только что протерла полы. Обязательно лезть.
Наклонившись прямо перед непрошенным гостем, она вытирает красные пятна на полу, не замечая, что кровь с пальца капает ей за шиворот, на спину. Ее халат окрашивается в ярко-красные кляксы. И тут, оторвав голову от журнала, ее товарка увидела пятнистую спину, перевела взгляд на окровавленную руку непрошеного гостя.
– Марьям, он халат тебе испачкал, – сообщает она и, встав со стула, возмущается:
– Ты почему здесь? Кто тебе разрешил входить?.
– Забинтуйте скорей, – просит Сирай, уже не пытаясь убедить никого задумкой о приживлении.
– Здесь стационар. Лечат только лежачих. А тебе положено в поликлинику, к травматологу, – хором объясняют ему. – Иди, не будем мы бинтовать.
Таким образом – осечка. Здесь уже освоились в том диком рынке, и эпизодами о приживлении рук-ног их не удивить.
Поликлиника в другом конце города. Но быстрым шагом (не ждать же автобус, пока кусочек пальца прирастет вкось) минут за двадцать дошел до нее.
Возле кабинета травматолога несколько человек: то с гипсом по локоть, то с гипсовым воротником, то с перебинтованной головой. Видя запекшуюся кровь на руке, один из них предлагает:
– Заходи без очереди.
Этот не рыночник. Может, потому и в гипсе. А впрочем, может, и наоборот. Но тут открылась дверь, появилась женщина в белом. Посмотрела на руку и словно не кровь, а часы в ней увидела.
– Прием кончился. Обед.
– Вот, может, прирос бы, – бормочет несмело наш бедолага.
– После обеда. Пришьем, и прирастет.
И скрылась за дверью.
Тот, что в гипсовом воротнике, кряхтя подошел, посмотрел на руку.
– У меня чистый платочек. Давай сами. Их пока прождешь…
С перебинтованной головой тоже заинтересовался, подошел.
Пока они отобедают, высохнет, и уже не пришьешь. Доставай платочек.
И тут в конце коридора появился он. Знакомая фигура, вальяжная походка. Рассматривая таблички на дверях, плакаты на стенах, шел, да-да, конечно же, он. Гришка.
– Э-э, знаком, ты чего здесь делаешь?
Но увидел окровавленную руку.
– Опять били?
Склонил голову направо, склонил налево. Рассматривает.
– И чего стоишь?
– Да вот, думаю, может, прирастет, – начал объяснять наш герой.
– Пока ты здесь простоишь, обязательно прирастет, – перебил специалист широкого профиля. – Палец что ли?
– Да, подушечку срезал.
– Подчистую?
– Кусочек.
– Да сдался он тебе. Выбрось вон, – кивнул Гришка на коробку в углу.
– Жалко ведь.
–Жалко у пчелки. Выбрось, говорю тебе.
– Гринь, может, прирастет?
– Вот заладил: прирастет.
Тут вмешался тот, что с чистым платочком.
– Вот у меня новенький. После магазина еще не пользовался.
Гришка продолжительно смотрит на его гипсовый воротник. В глазах мелькнул озорной огонек, но шутить не стал. Помолчал, глядя в окно.
– Ладно, пошли. В парке найдем целебное средство.
Гипсовый воротник с напарником из очереди, тем, что с забинтованной головой, увязались следом.
Парк рядышком с поликлиникой. На лужайке пасется корова, отбиваясь хвостом от назойливых мух; две козы, стоя на задних ногах, обгладывают листву с молодого тополя. Гришка мимоходом лягнул одну из них – обе пустились прочь, видно, решив, что явился хозяин пастбища.
– Так.
Гришка остановился, озирается. Гипсовый воротник остановился рядом. Как скульптура. Не хватает только весла в руке или какого другого спортивного инвентаря. Напарник его в бинтах напоминает героя Гражданской войны Щорса на картинке в школьном учебнике. Держится с достоинством. Взгляд следует за Гришкиным, будто ему без объяснений понятно, что требуется дальше.
– Так. Видите – корова, – главный специалист посмотрел на Щорса, перевел взгляд на Гипсового воротника. – Корова дает не только молоко. В ней немало другой пользы. Раз она здесь, значить, где-то есть свежие лепешки. Вперед, друзья мои! А я поищу подорожник.
И уже через минуту торжественный голос Щорса возвестил: