– Ты что ж, дядь Саш, вплел меня в свои хитроумные кружева? – спрашивал племянник.
– Да не одно ль тебе там? Лежишь спокойно, ни забот каких, ни волокиты. А мне помог копейку сберечь, – ответствовал затейник.
– Так-то оно так, – продолжал племянник. – Только у нас тут в подземелье тоже налоги требуют. С меня – за тот доход, который навродь как получил, помогая тебе. А ведь не было у меня такого дохода. И денег я с собой не прихватил. Даже на курево нет, не только для оплаты налога. Так что того и гляди отправят на горячую сковороду в наказанье.
Не верил Санька ни в сны, ни в какую чертовщину, но в этот раз почему-то запали в душу слова оставшегося в присной памяти племянника. И не то чтоб стыд обуял человека, попользовавшегося безответным состоянием своего родственника, но стало досадно. За всю кутерьму, в которую был втянут, за нищету тысяч людей рядом с дармовым благообилием ловкачей стало обидно. Да так, что забросил Санька всю ту деятельность, торгово-закупочную, и пролежал несколько недель дома, воображая баталии с налоговиками, с сытой думской ратью и прочими рвачами и ловцами удачи. Но голод не тетка. Не дала торгово-закупочная деятельность таких денежных скоплений нашему герою, которые позволили бы роскошь мудрствований и бесплодных дебатов, хоть сущих, хоть воображаемых, лежа на диване. Пришлось возвернуться в мир реалий. Только так случилось, что недосуг было ни товар, имевшийся дома, везти к реализации, ни за расчетом ехать к компаньонам. Вот тогда и пригодилась вновь смекалка. Тогда-то и стал импровизатором-налоговиком, а позже и электросетевиком. Товар, оставшийся от прежних занятии, лежал завалью в кладовке, а вновь испеченный специалист обходил, все больше в сумерки, свои владенья, выезжал на гастроли в близлежащие, а то и в отдаленные города.
Был он умеренным в назначаемых ставках, чтобы не вспугнуть, не озлобить своих покладистых клиентов, исправно рассчитывавшихся за допущенную или спровоцированную оплошность. И не было нужды идти с отчетом в тот мраморный дворец с бульдогом-полицейским в устье длинных коридоров и широких лестниц. Забылась злость на ту систему, и, даже больше, как-то вдруг стал выполнять Санька, помимо экспроприаторских средь владельцев комков, функции перераспределения, этакого соцобеса.
Случилось, будучи по своим делам в Самаре, он оказался на рынке. Здесь его «нагрел» такой же, как и он, гастролер из одной, называвшейся до недавнего времени братской – среднеазиатской республики. Кучерявый смуглец со страдальческим выражением лица упросил тогда обменять пачку денег на купюры большего достоинства: мол, так легче их провезти на родину, где сейчас идет война и грабители помимо рыщут по дорогам. И до того жалостливо описывал ситуацию азиат, что поддался Санька на затейливые увещевания. На глазах, демонстрируя доброхоту, отсчитал тот соответствующее хрустящей купюре количество мятой бумажной мелочи. И лишь выйдя с рынка, пересчитав полученное, обнаружил сострадатель обман: азиат вручил ему ровно половину причитающегося. Но удивился тогда наш герой не ловкости рук мошенника, рядом с которой фокусы известного Акопяна – сущий пустяк.
Обратился обманутый Санька в милицию при рынке. Вот когда настало время удивляться. Детина-милиционер лишь подошел с истцом к азиату, который даже взгляда не бросил на стража порядка, отвел своего спохватившегося клиента в сторонку и вернул ему недостачу. А тот, к кому взывали о помощи, ни слова не сказав, отправился было назад к себе в участок. Восстал Санька против безмолвия детины. Буром пошел на него, обещая обличить в высоких инстанциях сговор преступников с правоохранительными органами. Но гнев смирил все тот же азиат.
– Падажды, дарагой, – взял он уже ласково за локоть своего взроптавшего клиента. – Зачэм так? Нэ хады жаловать, хады рэсторан. Пей коньяк, ужинай, отдыхнай.
Он протянул новенькую голубую купюру, а видя сомнения клиента, ловко вложил ему в нагрудный карман рубашки и легонько толкнул в плечо: иди. Моральный ущерб был возмещен материально.
На крыльце рынка, как на церковной паперти, с протянутой рукой стояла женщина старых лет. Ее одежда, застиранная, но опрятная, лицо, спокойное, без единой черточки поддельной скорби, глаза, безмолвные, опущенные на ладошку, которая была даже не протянута, а нерешительно повисла лодочкой у груди, говорили, что пришла она сюда, быть может, впервые и не имела целью разжалобить прохожих, но надеясь на милость тех, кого не довела еще судьба до последней черты. Санька невольно остановился возле нее. Она подняла глаза, спокойно посмотрела на незнакомого человека и тихо промолвила: