В тот день он оказался в райцентре по своим делам. В верхах, говорят, пообещали ветеранам войны выделить автомобили, но что-то медлят. Под лежачий камень вода не побежит. Ездил, узнавал: скоро ли? Правда, сам ветеран – уже годы не те – за руль вряд ли сядет, но машинешка сгодилась бы внуку.
Вот как раз после военкомата ему и встретился Зайни и по просьбе показал ту самую амбулаторную карту, из которой получалось, во флот забирают соседского сына.
– Молодец, Гильметдин, – говорил старый вояка, зашедший к соседям, чтобы обсудить приятную весть. – Хорошую смену вырастил. Мы когда-то кровь мешками проливали, защищая Родину…
Он, волоча ногу, похаживал по комнате, останавливался напротив паренька и говорил, говорил. Все о героизме. Эта «пролитая мешками кровь», о которой непременно упоминалось во время нередких по плану патриотического воспитания встреч со школьниками, пробуждала в подростке когда-то неприязнь. Можно подумать, где-то в басмачах служил седой говорун, раз мешками измеряет пролитую кровь. (Это у них ведь там бурдюки.) Но сейчас это выражение казалось даже значительным.
Словом, правильность взятого курса подтвердил и авторитет в общественной жизни деревни. Приподнятое настроение воцарилось в доме. Жизнь проистекала своим чередом. До отправки на службу, по расчетам, еще несколько месяцев. Еще больше четверти учиться в школе. Быть может, даже стоит попытаться-таки поступить в университет. Но тогда с морфлотом, если вообще не отставить его, повременить придется. Есть ли смысл?
Гильметдин словно бы переродился: с сыном обращался – несравнимо с тем, как случалось раньше, когда, несмотря на высокую оценку его потенциала, нет-нет да, чего греха таить, и выговаривал, видя, что не в полную силу своих возможностей готовится тот к грядущим свершениям. В лицах матери и отца, правда, частенько задумчивость проступает, на смену которой, впрочем, тут же может прийти бодрый дух, и отец, только что, склонив голову, смотревший в одну точку на полу, уже напевал: «Раскинулось море широко…» Но тут жена начинала шмыгать носом, потому что знала, что в песне той – трагическая повесть о старушке, оставшейся без погибшего сына-моряка. А вот если мужу приходят на память слова другой песни – «На побывку едет молодой моряк…» – Василя в лице меняется.
Проводы в армию, как издавна повелось в деревне, – праздник. Лишь пришли повестки очередной группе парней, всю неделю до отправки шумели прощальные застолья. До поздней ночи молодежь с гармошкой, с песнями с весельем ходила по улицам. И никто не посмеет возмутиться за шум-гам, мешающий отдыху труженика. Последние денечки догуливают те, кому завтра в строй.
Зайни средь товарищей хоть и держится неприметно, но, присмотрись внимательней, не ровня им, сухопутным швейкам. Потому малоречив, снисходителен.
Нажметдина внучатый племянник Исхак, которого, по слухам, приписали в ракетные войска, когда компания после улицы разместилась за праздничным столом, оказался по правую руку от Зайни. А слева – Мадина, не подруга, а бывшая одноклассница. Теперь, когда перед отправкой уже стало известно, где быть в скором времени нашему недавнему пацифисту, она все возле него; танцевать – только с ним, смотрит так томно, будто век вместе были. Исхак в разгар веселья подал им рюмки, предложил выпить втроем, пока компания шумит кто во что горазд.
– Ну поехали, товарищ ефрейтор, – улыбнулся он, видно, забыв, с кем имеет дело, а чокнувшись, протянул свою рюмку к девчонке. – Мадина, пьем до дна.
Исполнив Исхакову прихоть, Мадина, видно, предполагая его неосведомленность, тихо спросила у Зайни:
– А моряки тоже ефрейторами бывают?
– Ну это по рангу одно и то же. Только у нас не ефрейтор называется, а старший матрос, – был ответ, сдержанный, но по интонации говоривший: что с вас возьмешь?
А вот упоминавшийся Ишбулды, уже вернувшийся со службы домой насовсем и не снимавший с себя тельняшку, так что синие полоски бросались в глаза из-под расстегнутой на три верхние пуговицы рубашки, присутствовавший в компании на правах наставника и тамады, когда поднимали общий тост, протянулся через стол к Зайни.