Спасибо, доктор, на добром слове. Только вот не подскажете ли, кто из ваших коллег определил парня при таком букете болезней во флот, куда, как известно, берут не всякого, и уж точно, с вирусом гепатита не берут. Гильметдин, вежливо так взяв со стола ту «энциклопедию», раскрыв на нужной странице, тычет пальцем.
– Вот здесь написано: флот и номер команды – 160299.
Неспешно надев очки, доктор посмотрел туда, куда обличающе воткнулся палец, и, подняв глаза, улыбнулся.
– Нет, это не флот. Вы ошибаетесь, любезный.
– А что ж тогда? Флот написано.
– Написано сокращенно, – последовало объяснение, – фл. означает флюорография. А дальше: от 16.02.99. – это дата проведения флюорографии. То, что написано сокращенно да слитно, без точек, – так вы, наверно, уж знаете о наших почерках. Друг друга мы понимаем. В амбулаторную карту, кроме болезней, никакие рода войск, никакие команды не вписываются.
Тут рот нашего героя, растворившись, таковым и остался, навродь как мышцы подбородка ему свело.
Вот такая флотская история случилась.
Но не беда. Ту госпожу по имени Неудача переживут Гильметдин с семейством. Это она, ведьма, столкнула их с проливавшим кровь мешками Нажметдином и членами комиссии, которые, выполняя план, пытались спровадить Зайни на армейскую службу. Не беда. Все переживется. Все перемелется – мука будет. Главное – растет новое поколение. Утверждают, хлипковатое, болезненное. Так ведь и время такое. Но поколение – новое. На смену устаревающему, для которого, если патриотизм, – то, значит, непременно в бой, якобы, за Родину и для Родины. Болезни излечатся. Живы будем – не умрем. И станут Зайни и его сомышленники мир строить. Такой, когда тебе ни Чечня, ни даже стройбат.
ПРОСТОДУШНЫЙ
Он сидел в заднем кресле автобуса и смотрел на меня через окно глазами круглыми, как у овечки, тронутыми поволокой умиротворения, которое словно невидимыми нитями сдерживало мое мятущееся существо. Я стоял и ничего не мог сказать. Да и что тут было говорить.
Все началось той ночью, предшествовавшей дню, с избытком насыщенному злосчастиями. Он – это один из корпуса моих племянников, в множественной численности ниспосланных щедрой судьбой внуков и внучек нашей доброй матушки, долготерпению и ответственности которой перед своими родительскими обязанностями оставалось лишь удивляться. В непременной укомплектованности, словно контролируемые свыше по списку, они, как мотыльки на свет, слетались к нам с первыми июньскими днями со всех концов необъятной страны и без малого три месяца заполняли наш двор и простирающиеся до речки окрестности шумом и гамом, пока за несколько дней до начала учебного года их, упитавшихся, загорелых, с веселым блеском в глазах, не увозили родители – кого на самолете, кого на поезде, кого на автобусе.
Я состоял при этом корпусе невольником с обязанностями прислуги и дворового человека, потому что сам, возвернувшийся в родные пенаты после летней университетской сессии, не мог оставаться безучастным свидетелем навалившихся на матушку хлопот.
Звали мы его, отличавшегося от сезонных однокорытников дебелостью, добротностью бледнорозовых чресел, – Курортником. Уфимец, сын писателя, Курортник отличался еще начитанностью и таковой любознательностью, что своими вопросами частенько если не выводил из себя кого-нибудь из нас – взрослых, то непременно оставлял в растерянности.
В те дни мы получили телеграмму от моей сестренки, проживавшей уже далеко от родительского гнезда, о том, что она едет домой, только не одна. Тогда у нас случился переполох, потому что в неожиданно прибывающем госте мы заподозрили чужестранца. О том свидетельствовало его имя – Отто, значившееся в телеграмме рядом с именем сестренки. Конечно же, перед нами предстала задача – не ударить лицом в грязь перед заграницей. Гадая, пытаясь по имени определить, из какой же гость страны, мы, взрослые, стали готовиться к встрече и одной из предупредительных мер сочли нейтрализацию Курортника, который своей чрезмерной любознательностью мог озадачить кого угодно – хоть нас, хоть его – гостя. Регламентировать возможные вопросы эрудита к незнакомцу не имело смысла по причине их известной бесчисленности и многообразия. А потому мой дядюшка решил проявить твердость.
– Вот что, любезный, – говорил он, выведя юное дарование в сад и положив руку ему на плечо. – Я знаю, ты молодец. Книжек много прочитал и станешь когда-нибудь профессором кислых щей. Но сегодня речь о заграничном человеке, перед которым ты можешь опозорить нас.