Когда моя тушка, уже конвульсивно подергивающаяся, появилась над прибрежной мелью, сквозь налипшие водоросли я увидел метнувшегося опрометью прочь от берега Вторчермета. Только черный ситец, пузырясь, бился на нем, как стяг. Он исчез в мгновение ока. Дядюшка же, пав ниц, стал вибрировать всем телом, пытаясь уйти поглубже в тину. Венесуэлец бросился наземь, проворно работая локтями, отполз по-пластунски поглубже в травостой и, развернувшись лицом к озеру, стал наблюдать за обстановкой. Быть может, он действительно имел когда-нибудь дело с анакондой и знал приемы борьбы. И лишь Курортник не потерял самообладания. Схватив корзину, он подбежал и грохнул ею меня по голове. Шумно выдыхая при ударах, не выпуская из рук закрепленной дядиным распоряжением ноши, он колошматил до тех пор, пока в руке у него не осталась лишь дужка с торчащими прутьями, после чего бросился на меня, работая коленками, кулаком, а помимо еще пытаясь пальцами вцепиться в глаза. Не в силах терпеть побои, я рванул всем корпусом, сбросил седока, и только тут злополучная мотня освободила меня из пут. Курортник стоял с округлившимися глазами. Щеки его стали розоветь.
– Ты откуда это, дядь Дамир?
Дядюшка, обнаружив ошибочность поднятой тревоги, тут же прекратил попытки вписаться в окружающую среду и через минуту бранил не в меру ретивого подсобника.
– Куда прешь, когда тебя не просят? – выговаривал он.
– Так ведь вас защищал, – оправдывался храбрец. – Ты-то вон в тину нырнул.
– Я?! В тину?! – возопил дядюшка. – Я нырнул? Да ты что? Разве не видел, что я просто поскользнулся?
Лишь венесуэлец улыбался, сочтя все за разыгранную для него сцену. Курортник, чувствуя вину, собрал карасей, тех, которые не успели упрыгать в воду, – на три-четыре жарешки, собрал порванный корзиной бредешок.
Домой шли унылые. Тело чесалось от озерной воды. Что любопытно, больше всех чесался Курортник. Он останавливался, доставал пяткой до укрупнившейся за лето ягодицы и долго растирал ее. Вторчермет (мы догнали его версты через две, сидящим в размышлении, как Христос в пустыне, у обочины дороги на камне) при этом от удивления раскрывал рот.
– Здорово получается. Как это ты так? – говорил он.
А Курортник, не понимая, оглядывался: что там увидели у него за спиной?
Заботливая матушка к нашему возвращению затопила баньку и, встретив радушно, приняв то, что мы принесли, тут же взялась чистить рыбу. А мы, не медля ни минуты, не слыша ее, просившую подождать, чтобы коварно затаившийся в печной золе уголек остыл, пошли отмываться, осваивать первый пар. Лишь гость не пошел с нами, сославшись на то, что так и не привык к жаркой русской бане, тропические температуры рядом с которой, считал он, значительно щадящи для его термостойкого организма.
Мы со Вторчерметом, взгромоздясь на полок, отопревали в пелене тепла, приправленного духом березовых листьев; дядюшка плескался в шайке, сидя на нижней приступке полка, когда вошедший Курортник, ни слова не говоря, взял корец и, зачерпнув воды из котла, плеснул на пышащую жаром каменку. Вторчермет, предугадавший намерение затейника, проворно соскользнув на пол, присел на корточки. Меня же, замешкавшегося, не успевшего сообразить о необходимых действиях, обдала горячая струя, и я сухим лепестком упал в дядюшкину шайку, вызвав тем самым его справедливое негодование, выразившееся в усложненных идеоматических словесных конструкциях, которые навряд ли отмечены хоть в одном словаре. А герой наш, как ни в чем не бывало, занял освободившееся место.
Возможно, читатель думает, что минувшая сценка стала заключительной в череде дневных перипетий. Ведь что еще могло случиться? Разве только неосторожность того, который сидел теперь в задумчивости под почерневшим от копоти банным сводом, и тогда этот свод обрушился бы на нас. Но нет, баню строили мы сами с дядюшкой, и не могло провидение ниспослать такое коварство. Тем не менее последний событийный аккорд случился.