Дядюшка вскоре, быстренько ополоснувшись, ушел, посоветовав нам долго не задерживаться. Спустя минут пять, держась рукой за стену, направился к выходу Вторчермет. Я, увлекшись приятной водной процедурой, не придал всему этому значения, даже когда Курортник – большой любитель поплескаться, неровной походкой последовал к выходу. Однако внезапное головокружение усмирило мое пристрастие завсегдатая парной. Я быстро ополоснулся и толкнул дверь рукой. Моему взору явилась многообещающая картина, точнее, словно бы фрагмент полотна баталиста.
Угорелый Вторчермет сидел на полу, тщетно пытаясь застегнуть пуговицы ворота надетой на ноги рубашки. Ничего не видящие осовевшие его глаза дико бродили по стене. Посиневшие губы едва заметно шевелились в такт учащенному дыханию. Он походил на выброшенного на берег карася, беспомощно хватающего жабрами губительный воздух. Тут же в углу головой на полене, вытянув шею, как поклевавший бражных зерен петух, лежал Курортник. Шумные его вдохи и выдохи сопровождались гортанными звуками. Казалось, он готовился разрешиться.
Это был приговор злодейки-судьбы: обмякшее тело Курортника, масса которого тянула уж никак не меньше, чем пудов на пять-шесть, производилась, нетрудно догадаться, на моих плечах. Вторчермет при этом под видом оказываемой помощи старался хоть одной рукой опереться об меня. Скрепя сердце я нес свой крест, и не было бы обидно за нелепую случайность, если б Курортник не ожил тотчас, как только, поддерживаемого дядюшкой, мы уложили его на диван. Матушка моя суетилась возле своего внучека: то трогала потный холодный лоб, то подносила флакончик с нашатыркой, который белая холеная рука тут же отводила от своего носа.
– Да как же я не усмотрела? – кудахтала она.
Но весь из себя состоятельный – кровь с молоком – внучек в полнейшем здравии уже стоял, уперев руки в бока и посматривал на венесуэльца: а не самое ли время, пользуясь сочувственным расположением окружающих, выведать у того об анаконде?
На следующее утро на вокзале я провожал часть того многочисленного корпуса – разъезжающихся по домам. Значительность момента состояла в том, что средь отъезжающих был и Курортник. Какие-то минуты после посадки вольницы в автобус показались мне вечностью. Но вот, наконец, водитель протяжно просигналил, извещая об отправлении, и посмотрел в зеркало над головой, возможно чувствуя мое нетерпение. Курортник на своем сиденье подался вперед, будто хотел что-то сказать на прощанье, но, мило улыбаясь, лишь покачал ладошкой. Словно боялся опечалить меня своим отъездом.
АХЫЙКА
Усадьба сельского труженика – это целый мир, автономное хозяйство, сложившееся так, что, случись непредвиденное, останься он один, без соседей, без привычного прочного содружества односельчан, – будет проистекать здесь житье-бытье своим чередом. Разве что еще более упрочится механизм его обеспечения: появятся неимевшиеся досель подсобные производства – мельничка да маслобойка, кузница да ткацкий станок; или будут возрождены к применению когда-то отслужившие свое, убранные за ненадобностью в какой-нибудь дальний угол – в кладовку, на чердак, под поветь, приспособления для рукомесла – прялка или веретено, гончарный круг или челнок. Любая бросовая вещь в руках хозяйственного человека обретет былое содержание, если пробьет ее час под сенью природы.
Об этом размышлял я на следующий день после приезда на побывку в отчий дом, наводя порядок на погребице, которая с давних пор служила не только подсобкой, куда запирался используемый в повседневье рабочий инструмент, но и хранилищем всякого старья, с которым по указанной уже причине трудно расстаемся мы, невзирая на степень будь то расчетливости или скаредности. Какого только добра в прямом и переносном смысле не было здесь: берданка со сбитой мушкой и проржавевшим магазином, без приклада и цевья; охотничьи лыжи с единой бечевкой на концах и простейшим креплением; волчий капкан, много лет назад в последний раз стиснувший свои внушительные челюсти да так и провисевший на гвозде над полкой, на которой стоял теперь запылившийся чугунный утюг; целый ряд самоваров, выстроенных по ранжиру, как в той антикварной лавке, во главе с пузатым медным, крышка, конфорка, кран которого все витиеваты, и последним в ряду, так называвшимся, самоваром-рюмкой – популярной еще в недавние времена новинкой тульских мастеров, выпускавших на радость чаевникам свою традиционную продукцию уже не с трубой, а с электрическим элементом; весь проржавевший багор – непременное орудие сезонных тружеников, в 40–50 годы прошлого века каждое лето проплывавших по нашей реке вслед за сплавляемым лесом, – сплавщиков, которые с песнями разбирая заломы на мелях, действовали этим немудреным остроконечным крюком так ловко, как иной из нас не пользуется ложкой или вилкой; коньки-дутышы, которые в те давние годы, когда коньки на ботинках мы видывали только в киножурналах, считались верхом совершенства, потому что детвора моего поколения нередко радовалась и привязываемым к валенкам сыромятными ремешками деревянным брусочкам, иногда окованным металлическими полозками.