– Ты что ж, и домой не ходил? – удивились мы, имея в виду позднее вчерашнее возвращение с реки, но в ответ не последовало ни слова, и лишь когда, усадив меня на рамку велосипеда, старшой наш кивнул на багажник, приглашая Ахыйку, тот взроптал:
– Зачем багажник? Я сам быстрее яво, чем лисапед.
И действительно, педали подневольно скрипели, словно стараясь обогнать приступающий рассвет, пыль едва успевала взбиваться под тугими шинами колес, в то время как за несущимся рысцой вслед за нами Ахыйкой бунтовались видимые и в сумерках серые клубки.
И вот мы уже на месте. Мычание коровы, там, далеко, где поспешает на пастбище стадо, не нарушает тишины приречья. Лишь говорок переката будто радуется появившимся рыбакам. Редеющий туман запутался в ветвях осокоря, перегородившего реку до середины. Его повалило в весенний разлив. Вначале он раздражал нас, но скоро мы обнаружили, что место это облюбовали голавли и язи, которые шли на перетяги по несколько штук за ночь.
Самое замечательное из всех таинств перетяжника совершается на рассвете: пробороздив ногой дно, подцепишь шнур, взяв в руку, затаив дыхание, тут же ощутишь подергивание снасти. Новичок, однажды испытав это, в следующий раз обязательно будет кучиться: «Ну дай уж пощупаю». Но если шнур безмолвен, то подав знак, тому, кто на берегу, тише, мол, не шелохнувшись, продолжаешь держать руку, как на пульсе. И вот шнур передал движение, оттуда, из глубины. Есть! Тяни осторожно. Однако случается, что не успел притронуться, как натянутая тетивой снасть заиграла в руках. Это щука – нередка и на нее проруха – почувствовала рыбака, забилась в последней истерике. Тут не размышляй. Лишь бы поводок выдержал. Вон она, бьет хвостом по воде. Каково ее поведение, адекватными должны быть и твои действия: тащи побыстрее, пока перекусив поводок не ушла с крючком в пасти. И выбросив на песок, не медли – упрыгает. Хватай ее, если знаешь, как это делается: не за спину, не за хвост – не удержать, но и не так, как выражаются – «взять за жабры»; не те у этого самого коварного из речных хищников – речного зверя, жабры. Кто пробовал сунуть пальцы в них, даже не пользовавшийся в быту, познает, что такое лезвие бритвы.
Только в описываемое утро не щука, а голавли, оказавшиеся на крючках, дружненько стянули снасть по течению – в сучья осокоря. Так что Ахыйка, лишь увидев направление шнура в руках нашего патрона, не дожидаясь тактичного: «Ну что, Марат…», бросил фуфайку на гальку, снял штаны, решительно стянул через голову рубашку, сжимаясь весь в плечах, не забыв прикрыть ладошкой оберегаемый органчик, зашел в воду по пояс, остановился, резко окунулся и в следующий момент поплыл к осокорю. Нырнул, поколдовал там, вынырнув, передохнул и снова исчез в глубине. Почувствовав слабость в натяжении, мы потянули шнур, перебирая руками, передавая его друг другу. Но тут мой брат стал обеспокоено шарить взглядом по торчащим веткам осокоря и, уже прекратив выбор снасти, тревожно стал смотреть в одну точку, туда, откуда все еще не появлялся ныряльщик. Прошло уже минуты три, и незадача была устранена, но он оставался под водой. Тут уж настало время бить тревогу. Не оглядываясь, передав мне фуфайку, брат бросился как был в одежде в воду, мощно работая руками, поплыл. Достигнув того места, нырнул, появился меж сучьев, вновь нырнул и вновь появился, чтобы, передохнув, продолжить поиски. Я в волнении стоял, наблюдая за происходящим, как вдруг услышал за спиной:
– Яво разве опять запутал?
Он в последний свой нырок, отцепив снасть, надеясь, что по ослабшему натяжению шнура там, над водой поймут, не выныривая, проплыл между сучьями к берегу и, не замеченный нами, прошел средь прибрежного тальника к песчаной отмели, где я в волнении следил за тщетными попытками брата, уверенного, что должен достать со дна не меньше, чем утопленника.
– Яво опять запутал? – тут же повторил вопрос Ахыйка, имея в виду голавлей, по чьей милости пришлось принимать утренние водные процедуры, и выругался. – Гауна такой.
Спасатель там, в осокоре, увидел живого и невредимого напарника, восторженно гикнул и скоро уже стоял на берегу, выжимая одежду.
– Зачем плавал? – не понимал ничего Ахыйка, на что следовал универсальный ответ.
– Ну даешь, едриттвою. Когда ты успел выбраться? – скалил зубы возрадовавшийся спасатель.
Он умел и гневаться, и радоваться, мой брат Алик. Как умел выполнять любую работу, особенно ту, что по душе, осмысленно, толково, быстро, продуктивно. Дело у него спорилось, возьмись он хоть за карандаш, кисточку, плакатное перо, художник школы, чьи рисунки, плакаты, стенгазеты демонстрировались, признаваемые лучшими, на районных выставках; хоть за топор, плотницкий или лесорубский, который в его сильных руках вызывал восхищение умудренных жизненным опытом мужиков лесных деревень; хоть за ружье, и тогда, будь то по чернотропу, снежной пороше или по мартовским проталинам, шел азартный зверобой, знавший повадки и волка, и кабана, и лося, и медведя; хоть за рыболовную снасть. Подростком-девятиклассником, имея уже трехлетний опыт штурвального – помощника комбайнера, он получил медаль «За освоение целины»; после окончания школы по комсомольской путевке уехал на строительство Братской ГЭС, а окончив медицинский институт, стал хирургом, о котором говорили: золотые руки.