– Чтобы сбить утку влёт, не надо особого мастерства, – говорил мой наставник. – Это ведь дробовик, а не малопулька. Другое дело – рассчитать, чтобы добыча падала к ногам. Такой выстрел называется королевским. Но и это дело случая. А вот если утка упадет в озеро? Тут-то нужны терпение и смекалка, чтоб достать ее. Сколько бесполезных подранков, не найденной, упавшей куда-нибудь в траву, в кусты птицы оставляет охотник за собой!
Мы долго плавали по затопленному половодьем тальнику, раздвигая ветки в поисках подбитой утки, шаря веслом под водой в зарослях прошлогоднего, не успевшего полечь бурьяна. Иной подранок, если силы не покидают его тут же, обязательно ныряет и, вцепившись клювом в стебель, предпочитает погибнуть под водой, чем становиться легкой добычей охотника.
Следующая наша вылазка случилась через несколько лет, когда у Михаила Андреевича была уже своя машина. Поехали мы на поиски волчьих выводков в дальних глухоманях гористого облесенного пространства, куда редко ступает нога обывателя прилегающих деревень Верхний Сарабиль, Малый Муйнак и хутора Хасановка. Серые разбойники в те годы взросли численностью и время от времени беспокоили пастухов, давно уже отвыкших брать с собой на выгон ружья.
Но в тот день удача не сопутствовала нам, и даже хасановский пастух, вызвавшийся проводником по крепи, где, по его наблюдениям, предполагалось логово, не сослужил пользы, быть может, с умыслом уводя нас в сторону от цели. Он был словоохотлив, показывал место, где у него на глазах, не тронув ни даже ягненка, близ стада пробежал тремя днями раньше лобан – матерый хищник. Мы дошли до места дневки выводка.
– Вот, значится, смотрите, – кивнул проводник на остатки звериного пиршества средь примятой травы на бережку обмелевшего ручья. – Волк душится после жратвы. Вам деколон нужен, а ему поваляться бы на порче. Чтоб, значится, от него тоже пахло.
Но, закончив поиск, подбросив пастуха до хутора, мы попутно еще проведали колонию сурков в суходоле недалеко от Верхнего Сарабиля, после чего остановились у подножья лесистого склона, перекусить на свежем воздухе.
– Ты знаешь, что в этой деревне живут кержаки? – спрашивал меня Михаил Андреевич, расстилая пиджак близ кострика. – Знаешь вообще, кто это такие?
Он достал из багажника сумку, извлек из нее бутылку водки, ковригу пшеничного хлеба, завернутый в тряпку кусок сала, стал нарезать его охотничьим ножом.
– Мы все сторонимся их, а больше сторонятся они сами. А ведь интересные люди. У нас недалеко от пожарной каланчи жил когда-то дед Василий. Промеж собой люди его мормоном звали. Хотя никакой он не мормон. Это не наше, вообще иноземное вероисповедание. Кто-то по ошибке назвал так сталовера. Так вот, тот дед – а средь единоверцев он звался Вевеем – рассказывал мне историю, очень даже занятную, о кержаках.
Налив в кружку, Михаил Андреевич протянул ее мне.
– Давай подкрепимся, а потом уж я изложу тебе. Спешить нам некуда. Отдохнем душой на лоне природы.
Они стали мужем и женой своевольно. Если говорить, не браня обычаев и привычек кержацкого общежительства, ушедшего из беспокойного, препирающего их верность древлему благочестию мира, сюда, в заповедные леса, то Степан и Агафья, вступившие в согласие, не скрепляли уз в религиозном обряде, общепринятом повсеместно в цивилизованном мире. Столетия прошли после давней эпохи, когда сын захудалого попа, взросший до почитаемого чернецами сана, – Аввакум, благословил свою паству на неприятие идей отступников от правой веры. Притерлись те обычаи в неминуемо наступающем мире. Где-то уже проявлялась лояльность к гражданскому повиновению, но сильны еще оставались старообрядческие нравственные крепи, внушался всходящему поколению смысл греховодности брака, невозможности его освящения.
Ефимия – родительница Степана, воспротивилась сближению своего возмужавшего чада с Агафьей. Была тому весомая причина.
Как-то поздним зимним вечером пустынножительское братство отправляло годовщину гибели своего товарища Навкратия – знатного охотника – отца Агафьи, которого прошлой зимой задавил медведь-шатун. Печальный по своей предполагаемой сути обряд, однако, как водится нередко средь людей, рефлекторно противостоящих психологической тяжести бед, вылился в заурядное гульбище, когда обильное бражничанье сопровождалось лихим звонкоголосием да болтовней-растабарами, никчемными, не наносящими никому зла-остуды. То собираясь воедино вокруг общепризнанного бахаря, в которого сама природа вложила добрый талант увлекать слушателей, то рознясь по концам длинного стола, компания слилась с косной зимней ночью. И уже степень раскрепощенности и своеволия большинства не оставляли места недовольству собратьями, которые каждый по своему искали сласти во вседозволенности: одному оторваться бы в задушевных погудках или откаблучить в переплясе, другому – все возвращаясь к чарке, рукоплескать, радуясь разыгравшемуся веселью, третьему – поамуриться.