А Феофан, улучив как-то одиночество племяшки, наладился было вновь усладиться с ней. Но не даром была Агафья отпрыскницей богатыря Навкратия, и к этим годам обрела не только статность. Как дикая кобылица в стаде, пасущемся в далеких башкирских степях, прижав уши, всем видом угрожает несвоевременному ухажеру, встала она. Ушел рыбарь не солоно хлебавши.
Недолго спустя пожалела Агафья о той своей стойкости, потому что прошел год-другой в однодворстве со Степаном, но не понесла она от него зачатка новой жизни. Чувствовала, что не ее в том вина; не в провидстве – сердцем чувствовала, что не оделило ее небо животворящей сути, ночами во снах предвосхищала зарождение бремени в своем чреве. Снизойдя, явилась перед рыбарем, чтобы увидел тот ее желание. Но только не возымела результата. То ли не понял рыбарь безмолвной просьбы, то ли перешагнул уже возраст и не мог явить мужскую суть-достоинство.
Смирилась полная сил женщина с недоброй участью. Не перечила сожителю в отместку за его немощь. А Степан, устав ждать своего кровинушку, зло пенял ей, то ругая кастратицей, то упрекая за потерю детородности, якобы после раннедевственного блуда с рыбарем.
Дикая природа, окружавшая кержацкое поселение, случалось, определяла, вносила свои правила в жизнь, перемежая обыденные хлопоты с обстоятельствами редкими, но значительными в характеристике хозяев природы – людей.
В ту давнюю весну, когда еще Навкратий был жив, Феофан работал с ним близ охотничьей заимки, заготавливая съемник для хозяйственных построек, попутно закладывая лыко в мочило. Полдень свалил уже вслед за меркнущим светилом, и лес медленно заполнялся крадущейся вечерней свежестью, пробуждающимся гомоном его пернатых жильцов. Вдруг треск валежника и злобное ворчанье нарушили мирный птичий перещелк. Не устрашить бы людей, привычных к превратностям, таящимся в природе, встречей со зверем, не будь с ними малолетнего сына Феофанова, который тешил свое детское любопытство как раз в той стороне, откуда явилась опасность.
Медведица в обыденности беспричинно не приблизится к двуногим хозяевам природы; только в этот раз, возможно, искала она своего неслуха-пащенка. Феофан, чувствуя беду, бросился туда, откуда донесся звериный голос, и успел вовремя. Сын с застывшим ужасом в глазах стоял, прижавшись спиной к дереву, а медведица, должно быть, лишь видя незначительность опасности, медлила в нападении. Феофан, ломая ветви, ворвался в прогалину средь липняка. Медведица проворно встала на задние лапы навстречу ему, но отвлеклась на брошенный в воздух над ее головой картуз, когда топор рассек ей шею, из которой брызнула рдяная струя. Второй удар топора закончил схватку. Грузная туша подергивалась в посмертных судорогах. Медвежонок сам приковылял к убитой матери; не обращая внимания на людей, толкался носом в шерсть, мотал мордочкой, отряхивая с нее кровь.
Так звереныш оказался средь кержацких детей. Но не выжить бы ему в человеческом обществе, непривычном для него повадками, которыми надо было овладевать без помощи медведицы-матери. Уже на следующее утро, оказавшийся в дурно пахнущих, наводящих смертельный ужас стенах, он стал скулить в голодной тоске. Ни хлебный мякиш, ни плошка с молоком не увлекали его внимания. Он сидел в углу, лишь ненадолго умолкая, скребя лапой за ухом, и вновь принимался за вытье. Сжалились люди над меньшим братом своим и принуждены были помекать, как уберечь его от голодной смерти.
Соседка Феофанова – Маланья, в те дни бывшая в горе после смерти новорожденного дитяти, внемлила просьбе Феофана – приручить звереныша. В утреннюю и вечернюю зори носила она за околицу в горшочке сдоенное из оставшихся в обильной полноте грудей молоко и поливала им крохотный холмик, словно надеясь, что встанет по зову матери не попившая вдоволь, безвременно усопшая малютка. А тут обратила женщина нерастраченные силы на медвежонка. Но не просто было покормить его. Тогда смекнула Маланья, попросила не просохшую еще шкуру медведицы, которой укрыли очетвероножившуюся кормилицу, осторожно подтолкнули к ее набухшим сосцам исхудавшего неприкаянного звериного младенца. И послышалось скоро чавканье, сопровождаемое тихим ворчаньем. Сколько-то стала забывать женщина гнетущее, невосполнимое ничем одиночество. Воспрянула она духом, найдя отраду материнскому сердцу, и долго в ту ночь не могла уснуть, думая о единообразии начал природы.