Агафья рано отметила суровость характера сына, который равнодушно принимал ее ласки, но не отстранялся от удовольствия, когда материнская рука теребила его за ухом, гладила голову, почесывала грудь, спину.
Помогая в лесу, Касьян, не бросая топора из руки, другой брал дубовую плаху наперевес, закидывал на плечо, нес к куче. Степан, качнув головой, в задумчивости глядел вслед сыну, грудь, спина которого, уже в едва перешагнувшем отрочество годы поросшие курчавым волосом, были увешаны щепками, листвой, крупицами жирного лесного перегноя. Непривычно было видеть этот волосатый торс, каковой редко случается у взрослого мужчины. Остановившись перевести дух, парень молча смотрел на окружающий лес и, казалось, не мог привыкнуть к этому первозданному величию, тревожным шорохом нашептывающему о своих недоступных тайнах.
Ранней весной, когда лес только еще готовится одеться в новое убранство, пробуждающаяся жизнь видна во всем: в повеселевших птичьих перещелках, в торжественной свежести веток липы, опухшие почки которой готовы прострельнуться зелеными клювами; по солнечным склонам оврагов, по дну которых лежит еще снег с крапинками рассыпавшихся сережек ольхи, опережая наступающее тепло, то там, то здесь расцветает подснежник.
Задолго до наступления рассвета Степан разбудил сына. Поснедав, они отправились к дальним сыртам по-над поймой реки, где с наступлением апрельского тепла заполняло округу бормотанье тетеревиных токов. Шли молча, прислушиваясь к предрассветным сумеркам, каждый думая о своем. И лишь когда свернули с волока по взлобку в направлении редколесья на склоне горы, Степан завел разговор о предстоящем деле.
– Я останусь в Горелом углу. Там возле трех берез знатное токовище. Помнишь? – обратился он к сыну. – И присада наша, должно, цела. А ты заступай обок челижника. Чуток переждешь, пока я угнездюсь.
Касьян, который уже не впервой шел с отцом на боровой промысел, молча слушал его. До тетеревиных токов было еще с версту, но дробное урчанье брачной песни косача, самой ранней из тех, которые, слившись в единый дружный хор, скоро заполнят округу, уже изредка доносился с сырта.
– Надобно б у Феофана попросить берданку, – продолжал Степан, поправляя ремень ружья на плече.
– Я без ружья, – негромко отвечал сын, тронув топор за поясом, улыбаясь, показывая на него.
Отец тоже ответил улыбкой и продолжил:
– Иль пойдешь в засидку? А я подпугивать.
– Да уж сам корми нынче клещей, – все улыбался парень.
Они, молча осматриваясь по сторонам, дошли до едва заметного в темноте раздорожья.
– Ну давай, – кивнул Степан. – Шибко не спеши. Длинноног ведь. Могу и не успеть.
Уже в его спину, уходящего окружной дорогой, негромко бросил:
– Подожди.
Торопливо подошел.
– На прошлой неделе я видел там следы. Здоровый, должно быть, топтыга. Нападать-то навряд станет, но ухо востро держи. Если уж придется, то бьешь вот так вот, по ключнице.
Он ткнул пальцем, на себе показывая слабое место зверя.
– Не удумай бить по голове. Бесполезненно. Край случай – по лапам. Но по ключнице лучше. Бьешь с оттяжкой, чтоб топор не заседал, и тут же второй удар.
Лес заполнялся птичьим щебетом. Легкий ветерок потянул над ветвями вязовой молоди. Небо разверзлось отмытой весенним дыханием светлой синевой. Касьян бесшумно шел в направлении оживших тетеревиных подточий. Апрельское утро бодрило, наполняло силой молодое тело. Вдруг где-то рядом послышался шорох. В следующую минуту хруст перемалываемого зубами корневища уже выдавал близкое присутствие раннего добытчика корма. Охотник остановился, всматриваясь в направлении непрекращающихся звуков. За кустом горбилась торчащей густой шерстью спина зверя, который так увлекся завтраком, что не услышал приближавшихся шагов. Но тут медведь поднял голову, несколько мгновений смотрел на человека и прыгнул в сторону; видно, оступившись на кочке, упал, кубарем перекатился через голову, встал на задние лапы. Он внимательно смотрел на неожиданного пришельца. Касьян правой рукой взялся за топор, неспеша освободил топорище из-за пояса. Медведь изучающе смотрел на него; опустившись на передние лапы, боком сделал несколько шагов в сторону, но не уходил. Зверь и человек стояли, словно примериваясь, друг против друга. Ни тот, ни другой не проявляли бойцовского пыла. Что-то непонятное удерживало от отступления лесного обитателя, а человек не просто тешил любопытство перед одним из членов многочисленного лесного общежития, рядом с которым он сам рос, мужал, радовался жизни. Он уже забыл про топор в руке, понимая, что схватке не быть. А зверь, видя спокойствие в глазах пришельца, не пугался оружия в его руке, скрытого кустами, но ощущавшегося наитием, сверхчувством. Быть может, он сам удивлялся той непонятной силе, удерживающей его здесь.