На этот раз кто-то должен умереть. Марциан решил, что это будет он, и выскочил на тропу, готовый к схватке, готовый быть растоптанным, готовый ко всему — поскольку таков был его долг. Но Эврик, поравнявшись, уклонился и промчался стороной, на скаку с силой нацепив обеими руками на шею юноши гривну.
— Марциан! — прокричал он, и на сей раз имя прозвучало отчетливо. Не оставалось никакого сомнения. Он исчез в отголосках этого крика, оставив за собой тонкую змейку пыли.
Марциан поднялся, смущенный. Гривна была ему как раз впору, она казалась ему частью его самого. Он потрогал ее выпуклости и обнаружил, что это — драгоценные камни. За что ему такой подарок? И так ловко преподнесенный! Проявление верхового искусства, вошедшего в легенды о варварах. Да кто они, готы, неужто просто кочевники? А может, чародеи?
Марциан взнуздал мула и повел его вперед. Так они без дальнейших приключений достигли усадьбы и обнаружили там другую картину. Ибо некоторые из рабов их свиты ночью нашли путь домой и, чтобы скрыть свою трусость, сочинили историю о великом готском войске, которое взяло в плен молодого хозяина и хозяйку. Луцилла и младшие девочки рыдали, Юстус заперся с управляющим имением, чтобы обсудить наилучший способ выкупа, соседей уже предупредили, местный легион, или то, что от него оставалось, снаряжал воинов, а епископ с готовностью произносил анафему. И как раз в тот момент, когда суета была в самом разгаре, взошло солнце, показались Марциан и Перпетуя — она, как обычно, молилась Богу, а он, высоко подняв голову, сверкал золотой гривной.
И, как заметил местный священник, печаль превратилась в радость, а пленники были взяты в плен. Марциана задушили поцелуями. Перпетуя же отклонила всякие ласки, ибо она теперь хранила себя для Небесного Жениха, и говорить она соизволила не раньше, чем переменила платье и приняла еду. Затем она изложила свои приключения так, как, по ее разумению, они происходили — и без прикрас, впоследствии добавленных епископом. Ее проповедь была сухой, а ее святость столь чрезмерной, что каждое слово рождалось мертвым.
— И после того, как я убежала из этого логовища львов, — заключила она, — началось преследование, но я заблуждалась насчет его причины, за что, по справедливости, меня никто не может винить. Я предположила, что этот Сын Велиала возобновит свои нападки, однако его намерение было совсем иным. Он преследовал меня, чтобы просить у меня прощения.
— Но как ты поняла, что он говорит, Перпетуя? — прервала ее одна из девочек. — Я и не знала, что готы умеют разговаривать.
Она усвоила крайне негативное отношение к готам.
— Хотелось бы мне знать, что он сказал, как бы страшно это ни было, — сказала другая девочка. — Он просил тебя лечь с ним?
— Тихо, Галла, тихо, Юста! — вскричали их родители. — Вам рано задавать такие вопросы.
Но Перпетуя отвечала отнюдь не зло. Взглянув на девочек и на Марциана, у ног которого те пристроились, она продолжила разъяснения: гот ничего не сказал, только издавал бессмысленные вопли, но поступок его говорил больше, чем речь — он предложил все, чем располагал: в качестве приношения ее девственности он отдал ей эту золотую гривну.
— Неправда! — вскричал Марциан, не сдержавшись.
— Это правда, брат мой, и он сделал это во искупление своего греха. В надежде избегнуть вечного наказания он бросил ее к моим ногам.
— Неправда. Он надел ее мне на шею.
Она в своей святости чувствовала себя слишком уверенной, чтобы принять дерзкий вызов, и сказала только:
— Брат мой, я прекрасно это помню. Сказав, что он бросил его к моим ногам, я выразилась поэтически, как выразился бы Давид. Иногда позволительно выражаться поэтически, а тебе следовало бы получше выучить псалмы. Твой отец-исповедник будет поставлен об этом в известность. Он повесил гривну тебе на шею, потому что ты состоял при мне.
— Вот и нет!
Эта реплика была такой ребяческой, и все же она вызвала у его семьи радостное оживление. Впервые за годы Перпетуе осмелились противоречить. Она проигнорировала Марциана, хлопнула в ладоши и приказала рабам отнести гривну в базилику, где украшение будет отдано Господу.
— Отец, таков будет твой приказ? — вскричал юноша.
Юстус, формальный глава семьи, казался смущенным. Луцилла осмелилась сказать:
— Дочь, мы знаем, что украшение — твое, но наш сын выглядит в нем так мужественно, оно так идет его нарождающемуся достоинству. Дочь, нельзя ли позволить ему поносить его до дня твоего посвящения?