– Зачем зря ищете? Научитесь лучше в руках держать, а то уходит от вас ваше, и совсем уйдет. Кто твердо держит, тот себе не ищет снова!
Брагода насторожился. Он плохо понимал искаженный чужим говором язык рода, но все равно обратил себя в слух.
– Горды вы, оттого и боги у вас стоят под родом. Разве ж это допустимо? Вот Йесус говорит: «Я и есть род! Откажись от отца земного и матери, как это и сам сделал, и не будет рода иного, кроме верящих в меня». Все должны быть едины…
Вмешиваясь в мысли пилигрима, Брагода спросил:
– Разве все плоды природы едины?
Грек настороженно покосился на борсека.
– Нет, не едины.
– Значит, одного рода быть не может! Чем богаче краски природы, тем богаче жизнь!
Грек вытер руки о грудь и, не ответив, поспешил с гостевого двора. Брагода проводил его равнодушным взглядом.
Самое горестное, вдруг подумал борсек, в том, что он прав. Кабы боги стояли над родом, то тогда бы и кнезы, объявляя себя первыми после богов, тоже встали над родом. А теперь кнезам для этого нужен чужой бог. Бог-одиночка, изгой и вероотступник.
В этот момент чья-то тяжелая пятерня опустилась Брагоде на плечо.
– Что приуныл, парень? Пойдем-ка спляшем.
Брагода поднял голову. Перед ним стоял мужик – нечесаный, немытый, в грязной сермяге – и широко улыбался, выказывая отсутствие доброй половины зубов.
Брагода вскипел, но ограничился тем, что оттолкнул мужика, не поднимаясь с лавки. Мужик, широко разбросав руки, повалился на спину. Назревала драка, но пьяные глаза гуляки, видимо, успели оценить воина, его оружие и стать. Мужик решил не ввязываться в ссору, однако сидевшие рядом выпивохи стали его подначивать. Наконец, собравшись с духом, он обратился к Брагоде:
– Выходи тягаться… на руках!
– Нет, – тихо ответил Брагода, – тебе нельзя на руках.
– Это почему же?
– Потому, что они у тебя будут заняты штанами.
Воин метнулся вперед и неприметным движением ножа смахнул узел подвязной бечевки у мужика на животе. Прежде чем тот успел что-либо понять, его широкие, засиженные и протертые гати, почувствовав свободу, устремились к полу.
Застолье разразилось дружным смехом.
…Холодное море под Волином встретило Брагоду тяжелой, покатистой волной. В искореженных соснах стонал ветер, и влажная тень от низко висевших облаков накрывала песчаную полосу берега.
Когда сквозь тучи изредка проглядывало солнце, старик жмурился. От этого его лицо, иссушенное, как китовый бок на коптильне, сжималось в подобии улыбки. Он разговаривал с лежавшей рядом с ним собакой.
– Кто сейчас ходит за рыбой? – донеслись до Брагоды слова старика. – Промыслы совсем пусты. Ушла рыбица. А потом, почему я должен отдавать лучшую свою поимку колдуну, если он не может возвернуть косяки обратно? Верно я говорю, Урчага?
Пес, поджав тощее брюхо, слушал, иногда вздрагивая и поднимая голову. Временами он словно силился ответить хозяину, и тогда из его груди вырывался слабый, похожий на восклицание, стон.
– Так-то вот. – Рыбарь прислонился спиной к вывернутым на просушку шкурам. Они источали гниловатый смрад, доходивший до Брагоды, и борсек морщился. Старик же как ни в чем не бывало жевал копченую рыбью мякость. Потом с трудом поднялся и, вновь обратившись к собаке, сказал:– А-а, пойдем-ка, пожалуй…
Они поплелись мимо растопыренных стапелей судостроильни, давно пустой и забытой, как и весь этот грязный берег.
– Смотри, смотри, «Орлица»! Вот так развалина! Ты узнаешь ее, старина?
Пес, как бы в знак согласия, помахал лохматым хвостом.
Старик подошел к черному остову лодки.
– Сколько же лет прошло?
Он погладил лодку рукой и закрыл глаза. И кто только не гонялся за ней в протоках Водры 16 – даны, свены, норвеги…. Никто не упрекнет эту древесину в том, что ее кости рассохлись на берегу!
– Пойдем, Урчага, мне здесь что-то тяжело дышать.
Пес, шлепая лапами по мокрому песку, поспешил за хозяином.
Неожиданно старик вспомнил о Брагоде.
– Эй, воин! Вечерять пора, а там, глядишь, за доброй чарой и ночь переминем.
В щель между краями облаков ударило закатное солнце. Брагода обреченно вздохнул и пошел по песчаной дорожке вслед за стариком.
Попав в самый разлет осеннего ветрохода, борсек уже пятый день клял налетающие на берег волны. Если бы не пожитки Бужаты, пущенные на мен, воину уже давно пришлось бы голодать. В Волине ходовым разменом признавалась только вешка – беличья шкурка, и потому, почти достигнув цели своего пути, освободясь от обременительной для борсека поклажи, фракийских кобыл и дорожного снаряжения, Брагода походил на меховщика.
В Волине поговаривали о том, что жрецы и оракул Арконы собирают представителей знатных воинских родов для посвящения 17 . Теперь только Брагоде стала ясна цель Бужаты и смысл его приглашения в Аркону.
Никогда еще вражеское побережье 20 не знало такого скопления ближних к роду иноплеменников. После того как вся приморская Славия отринула новую попытку Оттонских епископов затянуть на ее шее петлю под трупоносным распятьем, не приходилось и помышлять, что родовая вольница удержится сама собой.
Земли эти однажды уже крестили. Народ, видя у христиан и свою, языческую, символику, не противился обряду. Язычники всегда поклонялись символу солнца – кресту, и потому целовали его с полным своим душевным благоговением. Однако дальше этого дело не пошло. Иссушенного Иисуса приняли как новое солнечное божество и уготовили ему достойное место в череде солнечных сезонов. Но когда гамбургские пастыри учредили единовластие нового бога с непонятными, сумасбродными его идеями, народ взроптал. Но Брагода не раз замечал, как круглолицая, еще не старая хозяйка дома, где он жил, старательно милостивила разом и Святовита и Ис Уса.
17
С конца Х до середины XIII века окруженные со всех сторон христианским миром пемли балтийских славян оставались последним оплотом старой веры – родового язычества. Один из крупнейших языческих храмов – Святовита в Арконе держал для своей обороны 300 отборных, прекрасно подготовленных воинов.
20
То есть южное побережье Балтики. В славянских диалектах слова «вир», «за;..;:» имели много значений, однако почти повсеместно они обозначали сразу и плавающую дружину, и население южного берега – жителей северного Сеугга.