* * *
Дружина поднялась до восхода. На дворе было сыро и холодно. Полыхали факелы. Собирались быстро, но без лишней суеты. - Слу-у-шай! - раскатилось по Изборску, и дружинники встали плечом к плечу. Година Добрынич в увесистом дощатом доспехе выступил вперед. Дружичи! Идти нам смертить лютых врагов княжих. Коли наша возьмет - быть святой правде на земле русской. А уж коли нет - да простит бог нам немощь и малосилие! Година говорил негромко, но ладно и крепко, так, что каждое слово его цепляло молодые сердца. - Кто из вас поворотит коня от врага? Есть ли здесь такие, ну? Постельничий обвел взглядом своих воинов. - Может, ты, Млав Лютич? Или ты, Василько Кривой? Дружина стояла замерев, подавленная голосом княжеского тиуна. Година бросил широкую ладонь на холодный черен меча, повернул оружие в руках, тяжело и вдумчиво посмотрел на обнаженный клинок. - Этот клинок пережил моего отца... Вот этот удар, - говорил Година, показывая всем зарубку нч тусклой полосе железа, - должен был разрубить ему голову, но не разрубил, потому что меч Добрыни не знал страха, стыда и жалости! Так неужели й-я-я, - громогласно выдохнул Година, - посрамлю это оружие?! Наступила суровая тишина. Година взглянул на сотника и пошел к своему коню. - Вер-хами е-е-сьм! - разнеслось по двору. Дружинники, разом выдохнув придержанный в оцепенении воздух, быстро оказались в седлах, и отряд потянулся к воротам. Двигались без обоза, в один переход, так как скоро собирались воротиться. Кони шли легко, словно на вольное гульбище. На рысях пересекли луговое поречье, приболоченные застойны в низинах, бугристые подъемы, нехоженый пожухлый травостой. День расцвел ярко, по-летнему, непохожий на устоявшуюся осеннюю скудобу. Глубокая лесная тень поглотила всадников, унося их все дальше и дальше в зеленое безмолвие. К полудню достигли рубежа, за которым начиналась Годинова охота. Тиун приказал спешиться. Непуганые клесты завертели бойкими головками, с любопытством наблюдая чужеродное вторжение. Ушли вперед сторожа, оставив своих нерасседланных лошадей на попечение воинской братии. Година сам проверил привязи, затянул свободные концы недоуздков на перехваченных стволах деревьев и расставил конюших. Он вообще привык все делать самолично, не полагаясь ни на чью помощь. После возвращения сторожей снова двинулись вперед, но теперь уже пешими и молча: в лесу говорить было не принято. Этот обычаи, как и многое другое, воины неуклонно исполняли, возвращаясь к той прежней жизни, к тем законам, с которыми они теперь должны были бороться. И каждый из них боролся как мог, веруя или не веруя в нового бога, хотя в душе каждый боялся кары старых богов. Все они знали, что с приходом на земли их рода греческих законников, из этого леса никуда не ушли духи-лесовики с их властным управителем - лешим. Лесовики, потревоженные человеком, могли наслать дурманящий дымный вар, заводящий путника в болотные топи. Могли до погибели замотать, закружить его в лесной чащобе, навести лютых зверей, которых они прячут, делая до поры невидимыми. Воины углублялись в лес гуськом. При таком движении под стрелу притаившегося засадника попадает только идущий впереди. Дружинники оставили у коновязи малопригодные в чащобе копья, заменив их на короткие дротики-сулицы, вынули луки из походных налучьев, посадили на стрелы тонкоперые наконечники, закрепили на ремнях щиты, прикрывая себе спины. Если бы чужая стрела с визгом сорвалась навстречу идущим, все они разом повернулись бы спинами, уже заряжая свои луки. Следующий разворот - и воздух задрожал бы от их ответных стрел! А вокруг стоял лес - великан. Его могучие стволы сцепились тяжелыми корнями, словно пытаясь задушить Друг друга в объятиях. Сквозь зеленый шатер сплетенных над головой веток пробивались лишь узкие полоски света. Уже через один перестрел дружина наткнулась на затаившихся сторожей. Година пошел вперед, пропихивая себя сквозь частый березняк.
- Дедушка, а пошто лисица из норы носу не кажет? - Детки у нее там, вот и не кажет. - А пошто тогда у куста колобом ходит? - Чтоб от норы ворога увести. Мальчик в длинной холстине, перехваченной соломенным пояском, резал из орешины дуду. За его усердием наблюдал старик, сидя в тени одиноко стоящего дерева. - Ну-ка пойди сыщи мне ягод красненьких, - попросил старик, привставая. Мальчик, поначалу удивившись просьбе, с поспешной готовностью засверкал пятками по поляне. Уже вдогонку старик крикнул: - Беги скорей к сваруну, схоронись у него! Скажи, что лесом идут люди, идут не с добром, за кровью. Сюда не возвращайся! Но мальчик не убежал, а, достигнув кустов, схоронился в них. Любопытство оказалось сильнее веления деда. Старик между тем воздел ладони к небу. Его сухие губы шептали вещие слова заклинания. Вдруг он запнулся, хотел было посмотреть себе за плечо, но не обернулся, а продолжил молитву с прежним усердием. В этот момент где-то у дальнего ельника звонко ударила тетива, и в глазах мальчика застыло перекошенное от боли лицо деда. Година подошел к лежавшему в траве волхву, перевернул его на спину носком толстокожей ногавицы, задумался. - Что-то здесь не так, - сказал он стрелявшему дружиннику. - Слишком смиренно принял смерть старик, будто есалинский агнец, а не грозный колдун! Година не сомневался, что волхв знал о приближении его воинов уже давно и при желании мог бы схорониться в дальнем углу леса или встретить их совсем по-другому - с громогласными проклятиями и черным заговором, от которого люди потом иссыхают. А тем временем совсем недалеко бежал по лесу, захлебываясь от слез, маленький посыльный. Ему сейчас хотелось зарыться лицом в траву и все забыть или поворотить время вспять, броситься к старику и позвать его за собой. ...Осевшие каменные ступени обжигало солнце. Ступени тянулись вниз, пропадая в рослой траве. Со всех сторон к святилищу подступил лес, а оно возвышалось над зеленым безмолвием могучим холмом. На каменных требищах истлевали пучки духостоикой травы. Огромный деревянный идол, утонувший среди венков жертвенных цветов, смотрел кудато вдаль слепыми глазами. У подножия идола, стоя перед волхвом, что-то сбивчиво и торопливо говорил мальчик. Его горю было тесно в словах. Все старание своей души призвал он, чтобы еще раз пережить происшедшее, поведать о том сваруну могущественному и единоправному жрецу. Отпустив ребенка, волхв спустился с холма туда, где на разогретых солнцем камнях лежал Брагода. Почувствовав приближение жреца, борсек стремительно поднялся и преклонил перед стариком голову. - Они пришли... Настало твое время, воин! Брагода спрыгнул с каменной плиты, повел плечами и стал разминать красивое, смуглое от пренебрежения одеждой тело. Он двигался легко - как тень. То припадал к земле, распластавшись на ней всем телом, то вытягивался вверх, вслед за поднятыми руками, устремленными к солнцу. В его танце виделась охота, большая охота сильного зверя, никогда не упускающего добычу. Если бы в этот момент он мог говорить, то жрец услышал бы голос его танца. "Прочь сомнения! Сомнения - это гибель! Я только исполняю волю моего рода, я - его оружие, он - моя совесть. Если род вдруг ошибется в своем волеизъявлении, моя честь будет поругана, и я уже ничем не откуплюсь. Я верю своему роду, верю, что он справедлив, ибо он держится на заветах богов. Кто это сказал, что доброта правит миром? Миром правит справедливостью! Доброта и справедливость - разные вещи. Доброта пресмыкается перед жалостью. Справедливость-это порядок, а добро и зло хаос. И если кто-то, прикрываясь своей христианской добротой, придет сюда, чтобы разрушить родовые устои, чтобы извести волхвов, несущих людям Веду, я встречу его достойно. Волк будет драться так, как если бы это был его последний бой! Волк не сдерживает себя, желая победить и выжить. Выживет он или нет - пусть решают боги. У Волка каждый бой - последний..." - Не-е-т, нет! - жрец был подавлен выразительной ясностью танца. - Это не должно произойти... За кровью прольется кровь. Тот, кто губит свой род,еще больший враг, чем враг пришлый. Мы не прольем кровь чужих! - Тогда они прольют нашу. - Пусть возьмут ее, если это нужно богам. - Ты говоришь, сварун, как греческий законник. А что же тогда справедливость? - Справедливость обернется против них, но только не с помощью твоего меча. Я пойду к ним со Словом. - Они пришли с железом, а ты пойдешь со словом? Разве так говорит Веда? - Кровь нужно остановить, а не проливать, даже если она должна быть пролита по справедливости. Это кровь рода! Подумай - восторжествует справедливость, по рода не станет, он сам себя изведет в борьбе за нее. Кому тогда нужна будет эта справедливость? Брагода вздохнул: - Тебе решать! Но я не верю, что руку, дотянувшуюся до меча, можно усмирить словом. Время слов прошло! - Или еще не наступило... Брагода поклонился, прижав ладонью гривну, и пошел туда, где был привязан его пегий жеребец. Высоко в небе кружил сокол, плавно выходя на стремительный порыв атаки. Брагода залюбовался им, забыв на время о тяжелом разговоре с волхвом. Как бы сейчас хотел он ударить по врагу так же внезапно, как этот сокол! Измерение дружинники, пробираясь сквозь заросли розовосвечного кипрея, были внезапно поражены видом открывшегося в отдалении могучего холма. Вскоре они вышли на хоженую тропу. По ней прямо на них двигался какой-то всадник. Он словно окаменел в седле. Изборцы с нескрываемым любопытством рассматривали непривычную внешность лесного воителя. На нем был старомодный круглый шлем с длинной кольчужной бармицей и свирепой личиной, скрывавшей две трети лица. Поверх шлема оскалилась волчья пасть, а сама шкура зверя ниспадала воину на спину. Тело всадника было до пояса голым, и обнаженные налитые силой мышцы вызывали у изборцев немое восхищение. Когда он поравнялся с дружинниками, все обратили внимание на то, что поверх пояса торс воина был обмотан массивной цепью. У его правой ноги покоился прихваченный к седлу топор. Руки незнакомца закрывали толстые кожаные наручи. - Стой! Кто ты? Пусть всаднику перегородила массивная фигура Годины Добрынина. Жеребец воителя, пританцовывая, немного попятился, а всадник, встав в широких кожаных стременах, привествовал Годину правой рукой. - Я - Брагода-Вук из рода Оркса Бешеного. По традиционному для варягов акценту и волчьей накидке тиун понял, что этот воин здесь пришлый. - Я не слышал никогда о таком роде. - Его хорошо знают в полабской Русии... Еще в Венедии, Вагрии, Гугии и на восточной воде Порусья. - О-го! Да знают ли? - усомнился Година, дразня борсека и между делом поглядывая, нет ли притаившихся в отдалении его сородичей. - Знают, знают, - спокойно проговорил Брагода, толкнув ногами своего коня. - И не дай бог тебе его узнать! - Что-о? - прорычал Година, однако всадник уже удалялся легкой рысью. - Возьми его! - приказал тиун, обращаясь к старому дружиннику Осте Ухатому. Оста привычным движением посадил стрелу, натянул тетиву, но выстрелить почему-то не смог, хотя спина всадника уже маячила на оскаленном железном зубе.