Хармс хорошо понимал, что, лишенные опеки, люди нипочем не вышли бы на поиски Брылова. Хоть провались он в печную трубу! А так пожалуйста. Вышли, и даже отыскали затерявшегося физкультурника, готового хоть сейчас совершить подвиг. Потому что черный палец, медленно повернувшись, указал очередное направление для общего броска. А вы что думали? Мы не муравьи, чтобы самостоятельно пробивать себе тропу. О нет! Муравьи сметливы, проворны и расположены к труду. Этот палец, в сомнении думал писатель, надо бы отрубить. И вот почему. Его нужно сдать в музей. Это было бы полезно для науки и просвещения. Черный палец, выполненный, возможно, из крепчайшей вонючей смолы. Его бы следовало для сохранности даже запереть на ключ (это совсем не лишняя мера). И что? – возражал Хармсу другой Хармс. Чем бы стало лучше? Началась бы форменная давка. Ну и пусть, упрямился первый Хармс. Пусть давка, но зато меньше бы воняло. Да чем же воняет? Прелыми тряпками. Боже, что за вздор! А вот и не вздор. Зина, бывшая домработница, сушит эти тряпки прямо на заборе. И вот несется вонь. Да ведь не на весь же город вонь? Именно, на весь город. Всё провоняло прелыми тряпками. И даже Медный всадник? Да, Медный всадник не исключение.
Даниил Хармс с осуждением покачал головой. Раскрыл тетрадку и написал: девушка Зинка сушила на подоконнике полотенце. Нюра тоже сушила на подоконнике полотенце. А Виктор Измайлович, лишенный полотенца, сушил на подоконнике пару носков. А солдат Пряников сушил на подоконнике фуражку. А Дуня, бестолковая девка, сама влезла на подоконник и проветривала собственные ноги. По городу неслась вонь, измерить которую человек не в силах. В конце концов на Петропавловке ухнула пушка, но дела почти совсем не поправила.
17
Следователь Каган допросил Даниила Хармса. Этот допрос не принес видимых результатов, зато принес невидимые результаты. Даниил Хармс, чтобы уклониться от разговора, отдал себе неслышный приказ, даже два неслышных приказа. В результате следователь разобрал отдаленный гул.
– Нехорошо, гражданин, – заметил он с осуждением. – Будучи неустановленным лицом, вы только мешаете следствию.
Даниил Хармс тогда говорит:
– Я не неустановленное лицо. Я микроб.
Следователь Каган ласково засмеялся и постукал папиросой об пепельницу.
– Ежели вы микроб, то кто тогда я?
– Вы утюг правосудия.
Каган ласково говорит:
– Милый Даниил Хармс, в ваших собственных интересах дать честные показания.
Хармс не стал упрямиться. Он решил, что, будучи микробом правды, даже истины, в конце концов породит какую-то новую породу живых существ, даже более живых, чем следователь Каган. Быть может, эти существа станут жить на Луне либо на Венере, но так либо иначе их великолепная армия сотрет в прах эту жалкую публику в кальсонах. В своих показаниях Даниил Хармс написал:
ПРИЗНАЮСЬ. Я был тогда влюблен, влюблен до безумия. Вся натура моя, весь состав был скован нежной паутиною. Но коротко было мое блаженство, Полина доверчиво предалась моему великодушию. Она желала спасти самое себя от укора.
Следователь Каган, нахмурившись, прочитал показания писателя, потом спрашивает:
– Для чего, Даниил Хармс, вы путаете следствие? Вот тут пишете: “самое себя”. Это неверно. В наше счастливое время девушка более не именуется средним родом, как рыба. Это “самое” унизительно.
Даниил Хармс немного подумал и, не желая вводить следствие в заблуждение, а желая содействовать, написал:
“Купы елей стояли, как мертвецы. Я был тронут простыми жалобами…”
– Вот! – вскричал Каган, ознакомившись с показаниями писателя. – Вот теперь вы заговорили прямо и, можно сказать, дали делу верный ход. Станьте-ко к этой стенке. Нет, вот сюда, где висит портрет писателя Гегеля. Что скажете?
– Портрет писан маслом, – признался Даниил Хармс. – На него ушло полбидона масла.
…В комнате явился чудесный незнакомец. Глаза его сверкали с яркостию необыкновенной. Фонари! Черные жерла! Стоя подле стены, чудный гость помалкивал, смежив очи. Ничто и никто не нарушал торжества, затеянного природой. Но милой грезе не суждено было длиться вечно. Вдруг, отворивши уста, незнакомец издал великолепный клекот! Небеса (вот вам вся правда!) сдвинулись с насиженного места и дрогнули, словно подхваченные небесной волей. Сотрясая перстами, незнакомец грозно вращал очами и крутил черной, как крыло мыши, шевелюрой. “Прочь, прочь!” – грозной пеной слетало с уст. Все, что было живого в комнате, тут же померкло. Дух вылетел из всякого, кто по своей надобности зашел в комнату. Продолжая содрогаться, чудный незнакомец выбросил вперед железную руку в намерении пересчитать свои случайные жертвы. Ах! но вот уж нету ничего, одна равнина да гордый дух-исполин, замерший в образе могучего столба. Для чего сей столб стал среди дороги? Из какой глупой прихоти вырос? Маловеры обходят сие сооружение стороной, прикрывая на случай голову газетой. А безыскусный пешеход просто ложится поперек пути да предается беспечному сну. Ни единого облака…
Такова эта поучительная история, лишенная финала.
18
Я поцеловал Нюрочкину ногу. С этого, можно сказать, и повалились неприятности. Прежде всего я ударился виском о зонтик Евлампия Валерьяновича и набил себе шишку. Сам Евлампий Валерьянович также повел себя не лучшим образом. Игнорируя присутствие Нюрочки, молча плюнул в мой адрес и погрозил мне кулаком. Выхватив батистовый платок, чтобы принести свои извинения, я случайно повредил указательный палец Евлампию Валерьяновичу и порвал Нюрочкину белую в горох юбку. Но тут уж она сама виновата: для чего надевать на себя белую юбку в зеленый горох?! Ей следовало бы поучиться у мадам Сервагиной, вот уж та нипочем бы не надела на себя такую юбку, клянусь, мадам Сервагина скорее вышла бы к гостю в одних только нежно-голубых панталонах, безо всяких глупых ухищрений. А юбку в горох бросила бы в печку. И поделом, между нами говоря. Я (такова уж моя планида) не сторонник полумер. Человек не должен страдать понапрасну. Я не таясь говорю: да, я поцеловал Нюрочкину ногу и в свое оправдание должен заметить, что нога у нее соленая, наподобие малосольного огурца. Так что я в некотором роде сам жертва. Что же до Евлампия Валерьяновича, то его не следует принимать во внимание. Это такой подлец, что только дай ему волю, он тут же откусит ваш собственный нос. Уж я-то знаю, что говорю.
…Я попался в лапы одной эстрадной комиссии. Вот уж роковая ошибка, более того – кораблекрушение! Помните знаменитый корабль “Кармилхан”, потонувший в каком-то море во время разгула стихии? Моряки с этого корабля потонули все до единого, медленно погрузились в пучину (пучина их приняла). Вслед морякам и их высокому смуглому капитану на дно попадали сундуки с драгоценностями. Все они стали добычей рыб. Много лет я помалкивал и ни словом не обмолвился о корабле “Кармилхан”. Ни слова, ни полслова, молчок. Но тут уж я принужден был открыть всю правду об игре стихий, о капризах волн. Мне больше ничего не оставалось. Мои снасти трещали, грозя обсыпать осколками стол. Во главе комиссии сидела председатель Евалгина, эта председательша не хотела принимать в расчет аллегории. Она сомневалась, что аллегории существуют. Верила, что в продаже имеется молочная колбаса, но не доверяла аллегориям.
Желая подольститься к недоверчивой председательше, я решительно положил говорить с нею на искренних струнах.
Почесавши лоб, я сказал громко:
– У женщин между ног необитаемый остров.
На мои слова председательша взволнованно заскрипела зубами и крикнула:
– У НАС все острова обитаемы. Везде ступала нога человека.
Я промычал (безо всякой навязчивости):
– Я сказал про необитаемый остров исключительно с целью показать превосходство аллегорий над бытом.
Тут председательша внезапно сжалилась надо мной и говорит:
– Ну хорошо. Давайте для вашей пользы поделим все предметы на