— Я не знаю. Вы же все в нее были тогда влюблены.
— Ну, только не я, — покачал головой Глеб. — Ну, Чак, Абрамов, Вольфсон… как, кстати, он поживает?
— Не знаю, — как-то раздраженно ответила Оксана. — Почему вы все думаете, что если мы оба живем в Америке, то общаемся друг с другом больше, чем вы с нами? Между нами четыре часа лета и три часа разницы. Впрочем, сейчас я специально взяла билет через Сан-Франциско, чтобы с ним повидаться.
— Привет ему передавай, — сказал Глеб, и тут зазвонил телефон. Феликс, еще один их одноклассник, которого Глеб видел раз в год.
— Привет, Железный, — сказал Глеб. — У меня Оксана как раз сидит.
— Она уже знает? — спросил Феликс мрачно.
— О чем?
Что-то сразу навалилось, что-то было в голосе Феликса, отчего позабытое ощущение ваты в воздухе на секунду опять вернулось. Серой, вязкой ваты, заполнявшей кухню — даже лица Оксаны не разглядеть.
— Что Мишка Емельянов вчера вечером застрелился.
Сквозь вату Глеб вышел из кухни, волоча за собой длинный телефонный шнур.
— Ты что?
— Никто не знает, в чем дело, — продолжал Феликс. — Ирка в истерике, Абрамова никто не может найти. Похоже, у них там неприятности в конторе.
— Боже мой, боже мой, — механически повторял Глеб. Перед глазами возникла женщина, что цеплялась руками за гроб и кричала: «Деточка мой, деточка!» — а поверх этой картины, точно в авангардном фильме, — утреннее лицо Абрамова, какое-то посеревшее от страха.
— Короче, похороны послезавтра, в два.
— Да, я приду.
Он хотел спросить, звонил ли Феликс Маринке, но не успел: тот уже повесил трубку. Глеб вернулся на кухню. Лучше всего сейчас выгнать бы Оксану и лечь спать.
— Что случилось? — спросила Оксана.
— Ты когда уезжаешь? — спросил он.
— Завтра.
Да, подумал Глеб, я тогда не скажу. Напишу утром Вольфсону, пускай он ей в Сан-Франциско скажет. Пусть Оксана улетит из России с легким сердцем. Может, это малодушие, но Глеб не мог сказать сейчас о Емелиной смерти.
— Жалко, что так ненадолго. — Он вздохнул и сказал то, на что не мог решиться весь вечер: — А помнишь, как мы танцевали после выпускного?
— Помню, — Оксана улыбнулась. — Хотя довольно смутно уже. Я была в тебя немножко влюблена.
Глеб посмотрел в окно. В сгустившихся летних сумерках раздавались пьяные голоса подростков: они бухали на детской площадке.
— Я был в тебя очень влюблен, — сказал он. — Может, сильнее, чем в кого-либо. Кроме, наверное, моей жены.
— Ну, прости тогда, — ответила Оксана.
— За что?
— Что все так вышло. Если б мне было не шестнадцать, а двадцать, я бы тебе хоть дала.
Она посмотрела ему прямо в глаза, и Глеб вдруг понял, что сейчас этого не хочет. Дети, когда-то любившие друг друга, умерли так же бесповоротно, как Леша Чаковский или Миша Емельянов. Никакой сексуальный акт их не воскресит.
— Матшкольные мальчики и девочки, — продолжила Оксана, — в школе не трахаются.
— Почему? — спросил Глеб. Грусть, почти непереносимая в своей материальности, сгустилась в кухне. — Марина с Чаком трахались.
— Да ну?
— Он мне сам рассказывал. Они переспали, когда мы ездили в Питер.
1983 год. Ноябрь.
На стрелке Васильевского Лешка Чаковский растопырил руки и проорал:
— Вот сюда я приду умирать!
Вольфсон и Абрамов посмотрели на него осуждающе, а Емеля спросил:
— А почему сюда?
Не знать таких очевидных вещей, возмутился про себя Глеб. Одно слово — Емеля. Он обернулся на Оксану, слышала ли она. Похоже — нет. Ежась на осеннем питерском ветру, в синей курточке из «Детского мира», она о чем-то говорила со Светой Луневой. Зинаида Сергеевна прокричала: «Все в автобус!» — и школьники один за другим полезли в дверь туристического «Икаруса».
Глеб сел рядом с Чаком:
— Чак, ты — придурок. Засыплешься по мелочи, на хуй надо?
— Да ладно, — ответил тот. — Я, может, имел в виду, что, увидев Васильевский остров, и умереть не жалко. А стихов этих ваших я знать не знаю.
Те четыре года, что Глеб знал Чака, тот всем своим видом показывал, что закон ему не писан. Родители в секретном ящике, дедушка — член-корр, если что — отмажут. У Чака всегда все было хорошо — дружба, учеба, отметки. Даже по физкультуре «пятерка». Вдобавок за лето он вытянулся, стал крепче в кости и выглядел совсем плакатным красавцем. Монтажники-высотники. Шестидесятнические геологи. Джин Грин Неприкасаемый. Чак широко улыбнулся Глебу и сказал: