— и вскоре Чак изъяснялся уже только такими стихами. Вот и сейчас, поднявшись, он сказал:
Все заорали «Ура!» и выпили в честь Чака. Тут же открыли вторую бутылку и продолжили, уже без тостов. Глеб, чувствуя, что в голове шумит, поднялся и объявил следующего победителя:
— Я рад объявить, что премию по лингвистике получает Михаил Емельянов, автор блестящего термина «математический онанизм».
Емеля достал третью бутылку: он единственный знал правильный порядок — Абрамов и Глеб наблюдали за открыванием каждой бутылки с замиранием сердца. Ошибись Емеля — было бы им всем «вот за это нас и не любят!»
На этот раз никто не читал стихов, благо они были давно написаны: когда Емеля описал какую-то особо сложную задачу этим термином, быстро сокращенным по аналогии с «матаном» до «матона», Глеб написал большой акростих, в котором зашифровал имя «Михаил Емельянов» (разумеется, без мягкого знака). Среди прочих Мишиных достижений фигурировал и матон — «Я бы сказал ему „пардон“ / навеки славен будь матон». Стихотворение получило особо скандальную славу, потому что его чуть не перехватила учительница истории по прозвищу Белуга, председательша школьного парткома и, по общему убеждению, скрытая сталинистка. В последний момент Абрамов успел запихнуть поэму в сумку, но все еще долго обсуждали, хватило бы у Белуги ума расшифровать акростих и вычислить Емелю.
Символом математического онанизма была горизонтальная восьмерка, знак бесконечности и одновременно отсылка к анекдоту про онаниста, которому врач велел досчитать до восьми, а потом прекратить мастурбировать. Разумеется, сказав «шесть, семь, восемь» онанист остервенело повторял: «восемь, восемь, восемь», тем самым превращая восьмерку в бесконечность путем своеобразного поворота на пи на четыре. Эта восьмерка и значилась на Емелином дипломе — остальным дипломов не досталось, потому что было неясно, что на них рисовать.
Все были уже изрядно пьяны, когда Вольфсон вспомнил еще про одну бутылку.
— Хватит пить! — крикнул, как и было условленно, Емеля, — довольно! Мы — не алкоголики, мы — математики!
Эту фразу ему еще долго поминали, как и последовавшую за ней чудовищную выходку: схватив последнюю бутылку, он мгновенно ее открыл и, к ужасу собравшихся, ринулся в ванную.
— Стой, — закричал Абрамов, падая поперек прохода и тем самым преграждая путь Вольфсону и Феликсу.
Из ванной донеслось буль-буль-буль жидкости в унитазе. Глеб вздохнул с облегчением — пронесло. Теперь никто не догадается, что в бутылке была вода.
И только тут он заметил, что в комнате нет Чака.
Чака не было и через два часа, когда все разошлись по номерам, надеясь, что в коридоре гостиницы им не встретится Лажа — классная руководительница Зинаида Сергеевна Лажечникова. В конце концов, устав ждать Чака, Глеб разделся и лег. Голова кружилась, и последнее, о чем Глеб подумал: алкоголь, похоже, меняет топологию пространства.
Проснулся он оттого, что кто-то включил свет. С трудом открыв глаза, он увидел Чака: тот со счастливой улыбкой стоял между кроватями.
— Где ты был? — сонно спросил Глеб.
— У Маринки Царевой, — ответил Чак, продолжая улыбаться.
— И что ты там делал?
— А ты как думаешь? — Улыбка стала совсем уж победоносной.
Сон как рукой сняло. Глеб похолодел.
— Пиздишь! — прошептал он.
— Ни хуя, — ответил довольный Чак.
— А Ирку вы куда дели?
— Маринка ей что-то наплела, и она свалила к Светке с Оксанкой. У них там третья кровать свободная.
— Все равно — не верю, — Глеб сел на постели. У него колотилось сердце. Похожее чувство было, когда он слышал шаги на лестнице и думал, что идут с обыском. Отпускало, когда шаги затихали на верхнем или нижнем этаже. Но сейчас освобождения от накатившего ужаса не предвиделось.
— Сам смотри, — Чак расстегнул ширинку и спустил джинсы. Трусов на нем не было, а сморщенный член и лобковые волосы были измазаны чем-то темным и липким.
— Что это? — в недоумении спросил Глеб.
— Кровь.
— Ты ей… целку сломал?