— Вы тоже знали покойного? — спросил он.
— Мы в одном классе учились, — ответил Глеб, — а Вы, простите?..
— Извините, — мужчина чуть заметно улыбнулся. — Я вижу, вы меня не узнали. Я Влад Крутицкий, мы виделись в офисе у Шаневича и потом еще в «Пропаганде».
— Простите, — сказал Глеб и соврал, как обычно в таких случаях: — Я близорук и поэтому…
— Ничего страшного, — кивнул Крутицкий.
Он замолчал и, не желая быть невежливым, Глеб спросил:
— Вы, вроде, еще и с Тимом Шварцером работаете?
— Я думал об этом, — сказал Крутицкий, — но сейчас, видимо, сверну отношения. Какой-то детский сад.
— Детский сад? — не понял Глеб.
— Ну да. Эти люди не умеют заниматься бизнесом. Вот взять хотя бы вашего одноклассника Витю Абрамова. Я ему полгода назад говорил, что как раз сейчас выясняется, может ли он заниматься бизнесом. Потому что время халявы прошло. По уму надо было Вите уволить половину сотрудников: всяких девочек из бухгалтерии, Мишу Емельянова, царство ему небесное. Вот тогда бы я в Витю поверил.
— Теперь это, наверное, уже неважно, — сказал Глеб.
— Да, — сказал Крутицкий, — это надо было делать полгода назад. Теперь уже бессмысленно, да и невозможно. Просто я уже тогда понял, что контора до конца года не доживет.
«Какой умный», — с неприязнью подумал Глеб.
— И Емельянов, кстати, был бы жив, — добавил Крутицкий.
Кивнув на прощание, он сел в джип — похоже, тот самый, что Глеб видел два дня назад у «Пропаганды». Посчитав про себя, Глеб сообразил: тот вечер, когда они со Снежаной ночевали у него дома, был в жизни Емели последним. Если думать о том, что когда ты кончаешь, кто-то из твоих друзей вышибает себе мозги, то и трахаться не захочется, решил он.
В автобусе Глеб сел рядом с Феликсом. Феликс, похоже, как-то постарел. Прошедшие десять лет были такими необычными, подумал Глеб, что время должно было течь по-разному для разных людей — и потому реальный и биологический возраст бывших одноклассников может различаться лет на десять.
— Ты как? — спросил он Феликса, сам не зная, что имеет в виду.
— Нормально, — ответил Феликс, — работаю в ФизХимии, как всегда.
— А деньги? — спросил Глеб.
— Мы кооператив сделали, — сказал Феликс. — Занимаемся там программизмом понемногу.
Он порылся в кармане и протянул Глебу визитку. «ЗАО „Ветер-ОК“, — прочел Глеб, — Феликс Ляхов, менеджер». Внизу — телефон и мэйл.
— Запиши, кстати, мой мэйл, — сказал Глеб. — Glebanik@glas.apc.org.
— Можно просто glasnet.ru, — заметил Феликс. — А ты почему на лист не подписался?
— На какой лист?
— На наш. Вольфсон у себя на сервере год назад открыл. Давай я тебе запишу.
Он достал из сумки ручку и вписал адрес сразу после слова «менеджер».
— Ты в самом деле менеджер? — спросил Глеб.
— Не. Это чтобы на переговоры ходить, — пояснил Феликс. — Ты же понимаешь: назови хоть горшком, только в печку не ставь.
Почему-то при этих словах Глеб снова подумал про крематорий, где сожгли Чака.
— Наверное, это такое проклятье над нами тяготеет, — всхлипывала на кухне Светка Лунева, не переставая при этом быстро — вжик-вжик — резать поминальные салаты.
— Статистически неубедительно, — стараясь казаться спокойным, сказал Феликс. — Два самоубийства за столько лет — не результат. Вот если бы мы все…
Глеб вспомнил, как они ехали на метро с похорон Чака. На Ждановской ветке есть место, где поезд выскакивает наружу, смолкает шум, и можно говорить, а не кричать.
— Интересно, кто будет следующим? — спросил тогда Емеля, и Глебу эта шутка показалась бестактной и глупой, особенно если учесть, что все они знали, почему покончил с собой Чак. Он отвернулся и увидел в окне возле путей большой прямоугольник плаката. На нем белым по красному было написано: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи».
— Надо жребий кинуть, — предложил Абрамов, и грохот снова опустился на поезд, а за окнами покатилась черно-серая темень.
Каждый раз, проезжая этим перегоном, Глеб видел все тот же плакат и вспоминал тот день. Но потом воспоминание поблекло, потеряло смысл, как слова лозунга — и однажды, едучи с «Выхино», Глеб понял, что плаката давно нет, и даже рекламу какого-нибудь банка вместо него не выставили.
Он вышел на балкон, где одиноко курила Ира. Весь день кто-то старался быть с ней рядом, а вот сейчас все увлеклись передвижением столов и стульев, расстановкой тарелок, подсчетом мест — и она на минуту осталась одна. Сигарета с длинным фильтром дрожала в ее пальцах, слезы набухали за оградой искусственных ресниц. Обманчиво спокойным голосом она сказала Глебу: