Вместе с патронами нашел на антресолях альбом выпускного класса – кожаный, с эмблемой пятой школы на обложке. Валерка Вольфсон тогда еще пошутил: лучше бы золотом написали "КУРЯНЬ – ДРЯНЬ", негласный девиз школы, проклятие Курянникову, директору, присланному из РОНО после знаменитого погрома 1972 года. Ни Вольфсон, ни Емеля никогда не встречали Куряня, ныне пенсионера республиканского значения, но твердо знали: когда Высоцкий поет в общественном парижском туалете есть надписи на русском языке, он имеет в виду лозунг "Курянь – дрянь". Во всяком случае, так говорили выпускники, побывавшие в Париже.
Альма матер, альма матер. Вот они все, по алфавиту. В лыжных курточках щенята и всего одна смерть. Все тридцать пять, точнее, тридцать шесть человек. Виктор Абрамов – еще в очках, не в линзах, с лицом типичного умника, отличника-хулигана, классического персонажа матшкольного фольклора. Глеб Аникеев, уже полнеющий, с полуулыбкой, тогда казавшейся нагловатой, а сегодня – скорее, нерешительной. Валерка Вольфсон, напротив, улыбается широко, словно знает: через десять лет окажется в Америке, там положено улыбаться. Феликс Ляхов, единственный из всех уже в школе выглядел мужчиной, мужиком, с прищуром и заметными усиками. Светка Лунева, еще не растолстевшая после двух детей, но такая же – не то погружена в себя, не то просто дурочка. Ирка – довольная, улыбчивая, какой он ее и полюбил через три года, встретив первого сентября в школе. Оксана – сосредоточенная, задумчивая брюнетка, в которую был влюблен в седьмом классе, когда все только поступили. Тогда Оксана казалась Емеле романтической героиней, но к десятому классу это прошло: Марина вытеснила всех женщин – и надолго. А вот и он сам, Миша Емельянов, простодушно радостный, явно не подозревающий, что через дюжину лет будет рассматривать альбом, стараться не думать о долге в полмиллиона долларов. Скажи кто тогда – только рассмеялся бы. Откуда полмиллиона, когда и 20 копеек на мороженое не найти.
И, наконец, Марина Царёва, первая красавица. Кто бы мог подумать, что все так обернется… через столько-то лет.
В конце концов они оказались в одной постели. Это был не второй раз и даже не пятый. Случилось как-то само: обнял в прихожей, она подставила губы, а через три минуты, когда руки уже нащупывали под кофточкой застежку лифчика, сказала: Я только в душ схожу.
Деловитость тона чуть покоробила, но подумал: наверно, у Марины больше опыт. Рано вышла замуж, развелась, десять лет сама воспитывала сына… вряд ли жила монашкой. Известно, на что приходится идти безработным девушкам. Хочется верить, для должности операционистки ей не пришлось ложиться под линейного менеджера банка, тем более, она и проработала там всего ничего: отделение закрыли, и Емеле пришлось устраивать Марину к знакомым. Но все равно, вот он стоит в прихожей (сердце бьется, член пульсирует), он стоит – и зябко вздрагивает, словно это – первый раз, словно он еще мальчик, а не мужчина, муж, отец шестилетнего сына.
Марина вышла, закутанная в большое Костино полотенце, сразу пошла в спальню, кивнув в сторону ванной: мол, теперь твоя очередь. Емеля смутился: он даже постель не сменил. Как они будут заниматься сексом на простынях, где недавно спала Ирка?
Потом, снова и снова вспоминая, говорил себе: это был не секс, это был – впервые за много лет – акт любви. Никого он не любил, как Марину той ночью, – потому что сквозь морщины на лице, сквозь жировые складки на теле, сквозь увядшую кожу пробивалась та девочка, которую он увидел на большой перемене в девятом классе и задохнулся – ему казалось, навсегда. В этом акте любви тринадцать лет аннигилировали, да и они двое исчезли, словно элементарные частицы.
Эта ночь была самой важной в его жизни. Несколько дней спустя в машине ткнул в магнитолу старую каэспэшную кассету, покойный Визбор запел про тот ручей у янтарной сосны, и Емеля сразу все понял. Эта ночь и есть тот самый кусочек огня, то место, где Марина, его лесное солнышко, всегда будет ждать, что бы ни случилось. Место, где они оба настоящие, где нет ни прожитых лет, ни прошлого, ни будущего.
Телефонный звонок. Это должна быть Марина, Емеля уверен: это Марина, не зря он уже двадцать минут глядит на ее фотографию, словно пытается дозвониться по волшебному телефону всех влюбленных. Два дня Маринин домашний молчал, на работе застал с пятого звонка, она сказала извини, не могу сейчас, я перезвоню – и все.
Емеля берет трубку. Незнакомый мужской голос называет его по имени. Емеля отвечает: Да, это я. Голос ему сразу не нравится.
– Не держи нас за лохов. – говорит Емеле собеседник, – Думаешь, отправил сына к бабке и всех кинул?
– Я не понимаю…
– Все ты, блядь, понимаешь. Поллимона грина за тобой, понял? У тебя есть сутки. Подписался – отвечай за базар.
Короткие гудки. Емеля роняет трубку на рычаг. Он ошибался: это было не спокойствие, нет – безразличие, холодное, гнилое отчаяние человека, лишенного надежды. Марина, почему ты мне не позвонила, думает он. Надо бежать, спасать сына, что-то делать, но нет ни решимости, ни сил. Взводит курок, кладет пистолет на стол, перелистывает две чистые страницы. Марина, как всегда, последняя по алфавиту и лишь потом, отдельно ото всех, – любительская фотография Леши Чаковского. В узорной тени деревьев он прикрывает ладонью глаза, словно хочет спрятаться от близкого и неизбежного будущего.
Емеля понимает, что делать. И не было судьбы у нас другой, бормочет он, набирает номер ВэЭна, говорит:
– Владлен Николаевич, это Михаил Емельянов из "Лямбды плюс". Мне тут несколько минут назад звонили ваши люди. Они угрожали моему ребенку и моим родным…
– Я вас не понимаю, – очень спокойно отвечает ВэЭн. – Я думаю, вы что-то путаете.
– Дослушайте меня! – кричит Емеля. – Дело даже не в том, что у меня нет таких денег, да, их у меня действительно нет. Но я хочу сказать: я не позволю угрожать моим близким!
– Это, вероятно, какое-то недоразумение, Михаил. Я никому не угрожаю, – говорит ВэЭн. – И вы, конечно, не должны позволять угрожать вашим близким. И поэтому вы собираетесь отдать деньги, так?
– Я не могу отдать деньги, но я могу сделать кое-что другое, – шепчет Емеля.
– И что же? – В голосе ВэЭн – усталость человека, который много раз вел подобные беседы и знает их бесплодность.
– А вот что, – быстро, стараясь не думать, Емеля сует дуло в рот.
Сгустки крови летят Чаку в черно-белое лицо.
9
– Очень трогательно, что в Москве еще встречаются на кухнях, – говорит Оксана, устраиваясь поудобней. Странно, думает Глеб, полтора года никто не заходил, а вчера на этом же стуле сидела Снежана, я массировал ей стопы.
– А где встречаются в Нью-Йорке? – спрашивает он.
За пять лет, что они не виделись, Оксана почти не изменилась. Может, чуть пополнела, а между бровями пролегла вертикальная морщина.
– В Нью-Йорке? Там же, где в Берлине и вообще везде – в городе. В кафе, в ресторанах, в клубах… кто как любит.
Оксана уехала еще в девяностом, вместе с мужем Аликом Шапиро. В Израиле, к собственному удивлению, стремительно развелась, на одно лето вернулась в Москву, потом перебралась в Германию, поступила в какую-то школу фотографии, вышла замуж за американского фотографа Гэри Эфрона и уехала вместе с ним в Бруклин.