"Иероглиф", – сказал SupeR.
"Могу объяснить, что такое, но лень писать", – сказал het.
"het: ну?" – ответила Снежана
"Snowbalclass="underline" Проще на бумаге, – ответил het, – Давай через полчаса на лестнице".
"het: Забились", – ответила Снежана.
Это была ее последняя реплика. Глеб пролистнул экран оживленного обсуждения: да, все сразу поняли – het выманил Снежану на лестницу. Выманил, чтобы убить.
Глеб встал и вышел в большую комнату. Там сидели Шварцер, Муфаса, Андрей и Арсен. Муфаса смотрел телевизор, а Шварцер и Андрей с Арсеном обсуждали будущий журнал.
– На обложке надо изобразить ширинку, – говорил Андрей. – Просто взять и отсканировать. Будет очень оригинально и, как выражается Бен, круто.
– Лучше жопу, отец, – предложил Арсен. – На кооперативных пакетах обычно жопу изображали.
– Начать с того, что кооперативных пакетов давно нет, – сказал Андрей. – Никто даже не помнит, что это такое.
– Простите, ребята, – вмешался Глеб. – Я тут только что узнал важную вещь. Про Снежану.
Они прошли в офис, и Арсен углубился в лог. Андрей только раз взглянул и сказал:
– Я знаю уже. Это же я там был, – и он ткнул пальцем в ник Undi.
– А я – kadet, – признался Глеб.
– А то я не догадался, – ответил Арсен, показывая на колонку справа. Сейчас там оставался только "kadet", все остальные участники покинули канал.
Глеб смотрит в монитор. Две минуты назад он завел новый канал IRC, сейчас там появится Юлик Горский. Гуру по жизни. Как должен выглядеть гуру по жизни, да еще из Калифорнии? Длинные волосы, бисерные фенечки, бородка, заплетенная в косичку. Сидит в лотосе перед монитором, выше жизни и смерти.
Глеб обескуражен. Обитатели Хрустального тоже оказались выше жизни и смерти: во всяком случае, их совсем не заинтересовала история о том, как het обещал показать Снежане иероглиф, через полчаса нарисованный на стене ее кровью.
– Какая тебе разница, кто вызвал ее на лестницу, – говорил Шварцер. – Известно ведь, что ее убили какие-то посторонние. Жалко девку, конечно, но давайте вернемся к делу.
– Поздно пить боржоми, святой отец, когда печень отвалилась, – заметил Арсен.
Им не было дела до жизни и смерти Снежаны. Для них она была лишь одной из жительниц Хрустального. Пришла – и ушла, была – и нет. Даже памяти о черном лаке ногтей не сохранилось. И вот теперь Глеб смотрит в монитор, ждет появления Горского: на письмо он откликнулся почти мгновенно, хотя в Калифорнии раннее утро. Олега и Антона он хорошо помнил и сам предложил поговорить онлайн в IRC.
Горский появляется: то есть это только так говорится "появляется", на самом деле появляется только ник на экране, только буквы, только совокупность пикселов. Глеб рассказывает о смерти Снежаны и о логе, который прочитал сегодня: то есть это только так говорится "рассказывает", на самом деле – пишет, хорошо еще, что не транслитом, у Горского, слава богу, установлены русские шрифты.
– Формально говоря, – замечает Горский, – то, что het попросил Снежану выйти, ничего не значит. Попросить мог один, а убить другой. Но все равно хорошо бы понять, кто это.
– В квартире было восемь мужиков, – отвечает Глеб. – Антон, Шаневич и Арсен были на кухне; остаются Луганов, Ося, Бен и Андрей. И я, конечно. Четверо подозреваемых, одним словом.
Горский говорит, что не возьмется помогать в расследовании, он ведь не детектив, с чего это Антон и Олег на него кивают. Глеб говорит: Жалко, и добавляет:
– Знаешь, мне обидно: всем наплевать. Менты сказали – какой-то пьяный или наркоман, все и поверили.
– Просто эти ребята не особо подозрительны. Однажды мне пришлось столкнуться с убийством, и там участвовали с одной стороны новые русские, а с другой – любители психоделии.
Строчки вылезают на экран порциями, и Глеб не успевает спросить: Ну и что? – на экране появляется следующий кусок:
– У тех и других высокая паранойя – одни все время с бандитами имеют дело, другие – чуть что, на измену садятся. Ну, и в результате – гора трупов, как в "Гамлете".
– Но у меня не паранойя, – отвечает Глеб. – Это справедливость. Ведь не все равно – кто убил.
– Не знаю. Мне кажется, справедливость обеспечивается законом кармы. И он не нуждается в моей помощи. И в твоей тоже. Да и какие мотивы могли быть у убийцы?
– Деньги, – отвечает Глеб, – какие же еще?
Он рассказывает историю несостоявшихся инвестиций Крутицкого в веб-студию Шварцера и журнал Шаневича.
– Снежана могла знать, кто такая эта Марусина. А тот, кто придумал Марусину, мог иметь свои виды на деньги Крутицкого. И не говори мне, что из-за пятидесяти тысяч нельзя убить. В России из-за бутылки убивают.
– Нет разницы, из-за чего убивать, – отвечает Горский, – потому что убивают не из-за материальных причин. Даже если сам преступник уверен в обратном.
22
На следующий день не надо было идти в Хрустальный, и Глеб решил прибраться. Давно этого не делал – под диванами скопились клочья пыли, летние сквозняки выдували их на середину комнаты. Глеб решил: надо привести в порядок квартиру, может, тогда в голове прояснится. Станет ясно – кто убил Снежану, станет ясно – как жить с этим дальше. Похоже, поучения отца через полтора десятилетия сработали.
Убираться Глеб не любил – и чтобы хоть как-то себя развлечь, включил музыку. Открыв коробку с кассетами, запечатанную еще Таней, он некоторое время смотрел на Sony и BASF, аккуратно надписанные им бог весть когда. В конце концов выбрал сборник Высоцкого, наполнил ведро водой, включил магнитофон и начал мыть пол, подпевая давно не слушанным, но не стершимся из памяти словам.
Когда-то эти песни много для него значили. Высоцкий умер, когда Глеб перешел в седьмой класс – и пик посмертной популярности "шансонье всея Руси" пришелся на три последних школьных года. Глеб елозил тряпкой и думал о том, что для него и его друзей Высоцкий был символом индивидуализма и свободы. Настоящей мужской дружбы, которая вдвоем против восьмерых. Кто бы раньше с нею ни был, и даже если расклад перед боем не наш. Высоцкий был сакральным автором, его даже под гитару не пели, но сейчас Глеб не смущаясь подпевал: мы Бога попросим, впишите нас с другом в какой-нибудь ангельский полк. Ангельский полк, куда Высоцкий теперь зачислен вместе с Джимом Моррисоном и другими гениями саморазрушения, летавшими под Богом, возле самого рая. Как ни крути, его смерть была первой смертью в истории Глебова поколения.
Все мы жалели, что опоздали родиться, вспоминает Глеб. Мы пропустили шестидесятые, когда Галич пел в Академгородке, а Окуджава – в Политехническом, и семидесятые, когда Аксенов еще был в Союзе, а Высоцкий – жив. Наши родители могли читать Солженицына в "Новом мире" и "Роман-газете", наши старшие братья – узнать о "литературном власовце" из "Правды". Нам не полагалось даже знать этой фамилии. Нам казалось: упоминание имени любого эмигранта приравнивается к прямой антисоветчине. Никаких метатекстов здесь не было; в этом смысле не-имена приравнивались к матерным словам – и когда Лажа сказала "Цензура необходима для борьбы с такими, как Солженицын", это прозвучало непристойно, как: "Чтобы я больше не слышала от вас слово "хуй"!". Невозможно было представить: не пройдет и десяти лет, и всех напечатают, а Высоцкому посмертно дадут Государственную премию.
Высоцкий был единственным, кого разрешалось упоминать. Его нельзя было не упоминать – Москва начала восьмидесятых была пропитана его песнями: из раскрытых окон доносился хриплый голос в сопровождении оркестра Поля Мориа, "Кони привередливые" и "Банька по-белому", а Емеля приносил в школу толстые тома любительских стихов о том, что правее входа на Ваганьково, что ни одного официального некролога, что почти в один день с Джо Дассеном. "Он сердцем пел – и сердце разорвалось". Позже выяснится – разорвалось оно от водки, амфетаминов и героина. Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышки.