Мы вернулись в Болгарию, говорю я, а через два года отец женился на американке. Она работала не то в "Сане", не то в "Хьюлетт-Паккарде", мы втроем уехали в Силиконку, в Калифорнию.
Я не думала тогда, что снова увижу Москву. Я хочу водки не скажешь по-английски – и, выходит, часть меня осталась здесь, в промозглом городе, где пели Егора Летова, ненавидели коммунистов, готовились к погромам и голоду. Я думаю, отец был рад отгородиться от воспоминаний Атлантическим океаном – или, может быть, Тихим, это с какой стороны смотреть.
Я рассказываю Глебу, как ко мне приставала моя мачеха – и внутри меня нарастает хохот. Моя история – словно пародия на сказки о падчерицах, словно вывернутая наизнанку феминистская страшилка об отчимах, насилующих несовершеннолетних девочек.
Я, кстати, была вполне совершеннолетней – хотя алкоголь в Калифорнии мне еще не продавали.
За окнами "жигулей" проносятся тусклые огни Москвы, редкие по западным меркам вспышки ночных реклам. Чем дальше от центра – тем тоскливей, но я все равно люблю этот город.
Ты знаешь, я потеряла девственность в Москве, говорю я, хотя откуда же Глебу знать об этом? Меня дефлорировал мой русский бойфренд, еще в 89-м.
Интересно, как часто девушки рассказывают ему такие истории? Он сидит притихший, растерянный. Вот будет смешно, если он окажется девственником!
Первый раз я трахалась под "Все идет по плану", говорю я и начинаю петь нежным, трогательным голосом:
– Границы ключ переломлен пополам
А наш дедушка Ленин совсем усох.
Внутри меня разрывается смех, внутри меня поднимается крик, пульсирует пустота. Я пою, словно маленький ангел, и вся грязь превратилась в серый лед и думаю о сером льде, мутном льде московских улиц. Я хотела быть иным льдом – ясным, прозрачным, хрустальным льдом, сияющим изнутри.
Заходя в подъезд, понимаю: ноги плохо меня слушаются. Состояние души – состоянием души, а тело берет свое. Тело поскальзывается безо всякого льда, хватает Глеба за руку, смеется, сладко ноет под короткой юбкой, хочет заполнить пустоту, вздрагивает в ожидании, напевает все идет по плану, готовится сказать я хочу ебаться, хотя понимает: я хочу ебаться – тоже всего лишь состояние души.
6
Снежана кладет ноги на колени Глебу, говорит требовательно:
– Сделай мне массаж стоп.
– Да я не умею. – Глеб осторожно трогает ее щиколотки. Он растерян: последний год у него вообще ни разу не было гостей.
– Ага, Тони тоже не умел, – соглашается Снежана. – За это, видать, Марселус его и выкинул из окна.
Глеб кивает, но, подумав, все-таки спрашивает:
– Какой Тони?
– Рокки Хоррор, – поясняет Снежана. – Или ты только в плохом переводе смотрел?
Глеб снова кивает.
– Это пиздец, а не перевод, – продолжает Снежана. – Особенно мне нравится анекдот про помидоры. Помнишь?
Глеб качает головой, неуклюже разминая ее пальцы. Сквозь паутинку чулка просвечивает черный лак ногтей.
– Ну, на самом деле, это шутка про семью помидоров и что catch up звучит как "кетчуп". Но первый переводчик не понял и перевел его совершенно гениально. Типа семья, мама, папа и дочка уже с коляской. А папа ей говорит: "Ну что, залетела?". И Ума Турман грустно так повторяет "залетела".
Этот анекдот Глеб помнит. Он понимает: речь идет о гангстерском фильме, Таня купила кассету у метро, только вернувшись из Франции. Глебу еще казалось, все пойдет как раньше – вечера перед телевизором, редкие ночи любви, разговоры и молчание вдвоем.
– Да, крутое кино, – говорит он, радуясь, что слово "крутой" может означать что угодно – от восторга до полного презрения. Он с трудом вспоминает сюжет фильма. Да и сам фильм запомнил только потому, что через несколько дней Таня сказала: она хочет развестись и выйти замуж за человека, которого встретила в Париже. Тогда Глеб понял: боевик с Брюсом Уиллисом – последний фильм, который они посмотрели вдвоем. Сейчас он удивляется: надо же, это старое – по московским понятиям – кино еще помнят. Он думает: может быть, полтора года, что прошли после Таниной поездки в Париж, в спячке пребывал весь мир? И сегодня все смотрят те же фильмы и читают те же книги, что он смотрел и читал два года назад?
– Я сразу поняла, что ты от него прешься, когда ты обувь на танцполе снял.
Снежана встает посреди кухни, поет, раскачиваясь, поднимая руки над головой:
– А Тарантино считал, что мужчина не должен поднимать руки выше головы, когда танцует, – я в Интернете читала. Это выглядит слишком женственно. И каждый раз смотрю, как Траволта с Умой танцуют, и представляю, как Тарантино кричит: "Джон, опусти руки! Ты похож на пидора!"
Она смеется и направляется в комнату.
– Представляешь, в Америке в меня однажды влюбился пидор. Такой американский пидор, твердых пидорских правил, ни одной женщины у него не было никогда. И вдруг – опа! На какой-то большой тусовке. Потом звонил, приезжал из Сан-Франциско, цветы дарил. Очень был трогательный. Когда узнал, что я хочу пупок проколоть, подарил мне колечко с камушком.
Приподнимает тонкую вязаную кофточку – на маленьком золотом колечке в самом деле сверкает крохотный алмаз.
– Помогает при минете, сечешь?
Глеб кивает, а Снежана ходит по комнате, расстегивая пуговицу за пуговицей, рассматривая мебель и книжки на полках – учебники по математике и некогда запретные книги, купленные Глебом в первые годы перестройки. Поселившись здесь, он ни одной даже не раскрыл.
– У нас в Болгарии тоже были диссиденты, – говорит она, показывая на черно-белые корешки Солженицына, – но я про них ничего не знаю. Маленькая страна, слабый пиар. Ни одной Нобелевской премии, не то что у вас.
Она роняет кофточку на пол и остается в одном кружевном лифчике. Теперь видно: у нее небольшая грудь – да уж, на конкурсе Таниных подруг ей было бы нечего ловить.
– Послушай, у тебя есть зеркало?
Немного смущаясь, Глеб открывает шкаф. На пол вываливаются рубашки и старые свитера. Хаос в моем багаже. Неудобно, будто разделся – а на тебе грязные трусы. А ведь я ни разу не спал с женщиной после развода, снова вспоминает Глеб, но почему-то совсем не волнуется. Ему кажется, будто все это – понарошку: говорящая по-русски болгарская девушка из Калифорнии, мачеха-лесбиянка, дефлорация под Егора Летова, кружевной лифчик, кружево резинки на матовой коже бедра, объятия в такси, массаж стоп, черный лак ногтей сквозь паутинку чулка. Во всем этом есть какой-то налет виртуальности, словно в наездах Маши Русиной.
Снежана, раскачиваясь, глядит на себя в зеркало и, видимо, оставшись довольна, садится на пол.
– Гантели, – говорит она, заглядывая в шкаф. – Ты спортом занимаешься?
– Ну, не так чтобы очень, – отвечает Глеб. Гантелями он пользуется еще реже, чем книгами: последний раз пытался делать зарядку лет пять назад.
– У меня был прекрасный проект инсталляции "ОМ и гири". Номер журнала ОМ, придавленный гирей. Посвящается Пелевину, понимаешь?
Глеб кивает, садится рядом, обнимает Снежану и целует в шею. От этого ощущение нереальности происходящего только усиливается.
– А это обязательно? – строго спрашивает Снежана.
– Нет, – честно отвечает Глеб.
Снежана опрокидывается к нему на колени, подставляет губы, просовывает в рот язык, но и целуется так же отстраненно, как рассказывает о смерти матери, о своей мачехе, о дефлорации под Егора Летова. Она все равно где-то далеко, может – в своем Сан-Франциско, своей Софии или Москве семилетней давности, где девушки теряли девственность под песни про усохшего Ленина.