— Зорик, что шумит за окном? — оторвал композитора от работы Мотя Городенко со штанами из английской шерсти через плечо.
Метис напряг руку, сыпанул у ямку возле большого пальца жменьку кокаина, шумно втянул его в ноздрю, закрыл глаза и блаженно протянул:
— У нас опять новая папа из Киева. Теперь Одессой командует какая-то Директория при Петлюре. Только сейчас Киев союзничают не немцы, а господа офицеры…
— А, мы думали что-то серьезное, — разочарованно протянул Сеня Вол и вернулся до своей гимназисточки, на которой кроме соломенной шляпки из одежи были еще и лакированные лодочки.
Петлюровцы и белогвардейцы не требовали от города ничего нового, кроме как опять сдать оружие. Можно подумать австро-немцев специально подоили на этот счет, чтобы преподнести кровно нажитое очередным властям. А потом по городу поползли слухи, что новые власти решили инкогнито сделать в Одессе погром. Организацией погрома занимался петлюровец Тищенко, который не успевал пропагандировать, сто́ит как следует отметелить проклятых жидов, так все будет хорошо. Но кто бы позволил трясти центр города, где контингента тоже хватало? Местом погрома власти избрали Молдаванку, на которой, кроме налетчиков, жили портные, сапожники, рыбаки, торговцы, биндюжники и прочие христопродавцы. У петлюровцев был кое-какой опыт по части погромов в мирных местечках. Они на свою голову решили, что легко справятся с Молдаванкой, как всегда в таких случаях, взяли в союзники черносотенцев и прочий контингент, которому было все равно кого бить, лишь бы дали выпить. Сам Тищенко хорошо помнил, чем кончаются экскурсии до Мясоедовской и не был таким припарком, чтобы лично тащиться в этой толпе, першейся до Молдаванки с благими целями.
Тем более, что перед петлюровцами свой погром пытались устроить господа офицеры. Они приканали до Молдаванки и, как всегда перед погромом, затребовали контрибуции, В отличие от других городов, господа офицеры вернулись с контрибуции в одних подштаниках и доложили руководству, что белому движению, а тем более такому как из них, одесский погром будет не в жилу. Петлюровцы знали про расклад с кальсонами, но тем не менее решили проявить характер за чужой счет.
Толпа запаслась оружием пролетариата, а также кистенями, заточками, прутьями и почувствовала себя силой. Она подняла хоругви с изображением светлого лика жидовской морды Иисуса Христа, его маланских учеников — апостолов, еврейки девы Марии и с их именами на устах приперлась до Прохоровской улицы делать праздник.
Ощетинившаяся баррикадой Прохоровская вызвала у погромщиков легкое недоумение. Одно дело врываться до беззащитных хат, крушить все, что не хочется слямзить и лупить плохо сопротивляющихся хозяев, при большом желании — до их смерти, совсем другое — штурмовать без артподготовки этот укрепрайон, где разнокалиберные стволы не очень большая редкость. Среди баррикады молча возвышались три фигуры, с понтом былинные богатыри.
Сеня Вол поднял руку и обратился до притихшей толпы:
— Я Сэмэн Абрамович Воловский, чией крови вам захотелось. Кто среди вас перед смертью рисканет ее глотнуть?
Мотя Городенко добавил:
— Я Дмитрий Онисимович Городенко, отвечаю за слова своего побратима: если он перенервничает — уйдет много жизней.
И сказал Эрих Шпицбауэр:
— Я сын Вальтера из Люстдорфа и Изабеллы с Пишоновской держу мазу[106] за своих корешей, — и повел впереди себя стволом от несданного, несмотря на грозные приказы за смертельную ответственность всех властей, пулемета «гочкис».
На баррикаду один за другим подымались Хаим Слон Бабашиха, Федя Камбала Ржепишевский, Шура Матрос Гликберг, Заур Жбан Нестеренко, Андроник Крюк Папастратос, Лазарь Чуня Портной и другие спасатели Молдаванки от беспредела. Толпа с актуальным во все времена плакатом «Бей жидов — спасай Россию» воочию убедилась, что на каждого желающего приготовлен персональный ствол и по-быстрому догнала: погром таки имеет шанс состояться совсем в другую сторону и надо на всякий случай уноситься отсюда по системе бикицер.
В это время ряды погромщиков уверенно разрезала пролетка, где сидела шикарно одетая шмара[107] с зонтиком, вокруг которой мрачно развалились плотные ребята при хорошем боезапасе.
— Извиняюсь, мальчики, — заорала мадама. — я немножко опоздала от этих дел.
Шмара самостоятельно спрыгнула с пролетки, и несмотря на протянутую лапу одного из сопровождающих, дернула вплотную до себя бородача из толпы с топором за поясом и прижалась до него роскошной грудью.
— Какой шикарный мусчина, — простонала мадама, прихватив мужика свободной рукой за яйца, — как насчет взять в ротик?
Пока бородач соображал, что к чему, шмара выпустила из второй руки зонтик, по-быстрому выхватила из недр парижского туалета никелированный револьвер, вставила его между зубов пациента и сексуально проворковала:
— Ты по-натуре можешь отхлестать мене до крови, моя птичка. Я, Соня, дочка ломовика Блювштейна, если верить мамочке, буду тебе так благодарна.
— Сонька Золотая Ручка, — зашелестела толпа, пятясь назад Бородач отчаянно крутил глазами вокруг себя, потому что ему было непривычно дышать со стволом между зубов Соня перестала играть у карманный биллиард, улыбнулась и батистовым кружевным платочком вытерла слюну со ствола.
— Ты — дочка старого Блювштейна? — удивленно спросил бородач. — Он со мной гонял голубей по Малой Арнаутской…
— Так что же ты забыл среди здесь? — расхохотался с баррикады Мотя Городенко. — Я всегда говорил: Одесса — это большая деревня.
— Черт его знает, — откровенно сказал бородач, — все пошли и я тоже.
Соня Золотая Ручка вскарабкалась до загромождения Прохоровской, с понтом Свобода, ведущая народ на картине знаменитого у то время иностранного богомаза.
— Хлопцы! — обратился до толпы бородач, — та ну его, этот погром. Пошли назад и просто выпьем.
— Момэнт! — заорал Вол. — Если вы приперлись до нас у гости, то один раз может выставить и Молдаванка. Не все же Молдаванке выставлять остальной город.
Через час объединенные силы налетчиков и погромщиков отогнали петлюровские и белогвардейские патрули от винного склада «Петров и Лурье». До позднего вечера возле баррикады шло гуляние по поводу погрома. Когда толпа гостей Молдаванки расходилась после этого мероприятия, ее на свою голову, ребра и печенку встретил провокатор Тищенко. До своего фарта Тищенко вылез из Еврейской больницы на улицу весь из себя живой ровно через три месяца после того, как с Прохоровской убрали баррикаду.
Через пару событий после погрома Валька Семь Ударов прирысачил до короля Молдаванки добиваться аудиенции.
— Миша! — заорал Валька в самом начале этой встречи у верхах. — Ше вы себе позволяете в нашем общем городе? Моя Пересыпь не перестает на вас катить удивление, Миша. Или королю все равно, ше вытворяют у Одессе эти, как пишут в листовках, интервенты?
— Валя, успокойте свой характер, — сказал Винницкий, нежно поглаживая золотой гроб, — ну приперлись до Одессы французы с красными бумбонами на голове, разве это причина так громко выходить из себя? Как будто в Одессе мало своих французов среди местного населения. А вот этих самых черных зуавов в чалмах на куполах[108] среди нас таки-да мало. Если не считать чучелу мавра, что постоянно торчит в окне колониального чае-кофейного магазина на Дерибасовской улице…
— Причем здесь зуавы? Хотя я сам видел ув театре, как один такой же чересчур загорелый зверски душил даму у неглеже. И задушил бы, падло, так она хрипела, если б Монька Голова не выпалил в люстру… Так разве я стал бы отрывать вас, Миша, по поводу этих малохольных сенегальцев в их чалмах, с понтом они выскочили из нашей кинофабрики? Ни разу не стал бы! Но эти французы оборзели до того, ше добакланились с петлюровцами и белыми и поделили всю нашу Одессу…
— Нашу? — повел плечами Винницкий.
— Успокойтесь, Миша, вашу. Это они думают, ше раз издают указы и приказы их кто-то боится больше короля города. Но народ же не такой дурной обращать внимание на очередных глупостев.