— Так нехай себе делят, — успокоил гостя Винницкий. — Надо же понтярским властям раздувать щеки на своих фраерских мордах.
— Так вы хочете знать, чего они прикоцали, хотя греческое войско тоже швендяет по Одессе? Можно подумать, они приехали ув гости до папаши Ставраки прямо на ишаках, а не морем. Но грекам шара не проканала. А французы с петлюровцами и белыми сделали границы из канатов между своими хуторами и придумали пропуска.
— Валя, вам жалко если эти малохольные сами себе играются у таможенные департаменты? Надо же людям чем-то заниматься перед тем, как отправиться на тот свет…
— Ше вы знаете, Миша, у мене из-за ихних игрушек вчера припоганилось настроение. Пру я с Дерибасовской на Ланжероновскую по важному делу и никому не бью ув морду, как вдруг мене не пускают. Требуют какой-то пропуск, чтобы ногами ходить с боку улиц — и такой порядок посреди всего города. И всем наплевать, ше деньги везут до банка ув строго определенное время. Моим ребятам пришлось немножко пострелять заставу, ше бы успеть на дело у петлюровскую зону. Уже после того, как мы взяли банк и ехали домой до нас прицепились гайдамаки: зачем мы сделали за их границей пару трупов? Вы мене знаете, Миша, я никогда не теряюсь. Я сказал гайдамакам, ше перебежал до них из-за границы по политическим соображениям. И хотя нас, политических, белым никто не собирался выдавать, мы на всякий случай вернулись домой через французскую зону.
— Миша, ше это получается, вы не знаете? Мы будем их стрелять, а они назло все равно ставить новых людей и требовать пропусков, раз им всем так моча ударила в голову. Ше я обязан через чию-то глупость и адивотство тратить на шару патроны, которые купил у вас, между нами, Миша, не очень дешево? А за пропусками стоит кругом такая очередь, с понтом эти гаврики не отпускают фуфлыжную бумагу при печатях, а девки мадам Лапидус дают у кредит всем желающим. Причем, ше в этом деле самое интересное — ни у кого из всех этих дубаков не хватает мозга брать денег за свои пропуска. Так вся Одесса, несмотря на эту шару, все равно норовит всунуть им хабаря на карман. Даже иностранцам. Скурвят фраера французов: научатся на лапу брать, как вернутся домой — хрен отвыкнут. И будет еще революция и ув Париже по такому поводу, попомните мое слово…
— Вот с этого надо было начинать, — оживился Винницкий, — Покажите мне, Валя, на кого похожи этих бумажек.
— Хоть сто штук, Миша, — Сказал Семь Ударов и вытягнул из-за пазухи жменю разных пропусков.
— Идите до хаты, Валя, — сказал король. — И идите хорошо. Скажите Пересыпи — Винницкий разберется с этими пропусками.
После того, как Семь Ударов благополучно миновал все зоны, ограбив по дороге до хаты гастрономический магазин Шварца, нагло стоящий одновременно на двух разных территориях, король позвал до себе Сеню Вола. И приказал ему готовить до работы гектограф, национализированный Молдаванкой еще во времена царского гнета прямо с железнодорожной платформы.
— Сеня, — обратился до Вола Винницкий, — готовьте нашу типографию.
— Тут такое дело, Миша, — замялся обычно покладистый Вол. — Ребята на этой технике попечатали немножко карбованцев…
— Что? — зашипел всегда невозмутимый король, — хорошая бумага дороже этих денег.
— Так и я им сказал. Но мальчики гонят, что цены так прыгают уверх и им не всегда хватает. Так чтоб они не переводили хорошую бумагу и заработать, мы немножко сдали эту машину у аренду. И теперь большевики в подполье кроцают нашей типографией свои листовки на поганой до невозможности бумаге. С понтом у свое время отоварились так гнило, что им не по карману биржевые цены на клевый товар.
— Может они просто экономят? — задумался король.
— Нашли на чем экономить. Люди берут у руки эту продукцию и сходу понимают, что все будет такого же качества, если большевики опять схватятся за власть.
— Мы не будем экономить на собственном здоровье, Сеня, — важно сказал король. — Выдерните Изю Гравера и нехай он запалит мене все печати красивее настоящих. А Мотя Городенко пускай себе проедется до фабрики Инбера. И скажет старику — Винницкий имеет интерес до срочного заказа трех видов бланков. Так что свои дурацкие азбуки он наполирует чуть позже этого дела.
Буквально через неделю после того, как старый Инбер перестал печатать за карбованцы сборник правительственных документов ради срочного заказа, оплаченного Мотей свободно конвертируемой валютой, в общественной жизни Одессы произошли кое-какие перемены. Интервенты всех мастей забодались теряться у приколах: почему никто не давится у очередях до их шаровых пропусков? И как это получается — кого ни остановит патруль любой из властей, из кармана достается такая пачка бумаг с печатями, что солдат так и тянет отдать честь. И даже та самая надежная часть населения, что передвигается между зонами на четвереньках из-за слабых организмов — и то сорит строго отчетными документами, с понтом большевики своими нелегальными самодельными воззваниями слепым шрифтом на поганой оберточной бумаге. А актриса Вера Холодная невольно сравнивала качество документов, выданных властями, с теми, что прислал скромный ценитель ее таланта Винницкий при роскошном букете роз, и еще раз убедилась, кто именно по-настоящему держит Одессу у руках в это интересное до тихих ужасов время.
В Одессу возвращались эмигрировавшие на зиму птицы. После их появления из города пропали французы вместе со своими зуавами. Потом как-то резко потерялись белогвардейцы и петлюровцы, бросив на произвол судьбы свои зоны. Большевики вылезли из подполья и первыми поприветствовали Красную Армию, которая, залетев до Одессы, сходу потребовала сдавать оружие. Выползший из больницы Тищенко тут же объявил себя жертвой французско-петлюровских репрессий, вдобавок пострадавшим от белобандитов, как бывший красногвардейский комиссар. И по-быстрому сделал себе мандат секретаря комиссии по продовольственным вопросам.
Те, кто еще пару месяцев назад урякал петлюровцам и французам, порылись у домашних складах флагов и выпихали в открытые по случаю теплой погоды окна красные пролетарские стяги. Одно такое знамя спокойно себе развевалось над заведением Левицкого на Неженской из-за дефицита фонарей того же цвета.
Метис Зорик, наглотавшийся колес, очень плохо разбирался в политическом моменте, а потому дренчал за роялем устаревший шлягер.
— Зорик, — прервал вокал этого солиста Сеня Бык, наливая себе шампанского, — вы сильно марафетитесь[109]. Этих песен были модные две власти назад, Зорик. Сейчас надо бацать «Смело, товарищи, в ногу». — Этим товарищам не в ногу, а по морде, — задумчиво протянул Мотя Городенко, продолжая делать обыск под расшнурованным корсетом роскошной блонды, — или я не прав?
Советская власть шмонала город такими темпами, какие не снились Моте и этому самому корсету. Всем прежним властям рядом с очередной нечего было делать. Обыски на предмет капитала, запрятанного мировой буржуазией, шли еще методичнее, чем это мечталось Винницкому с его золотым талисманом за пазухой. Хотя трехглавая власть тоже немножко постреляла население города у новосельских казармах, большевики старались не отставать. Местная газета «Известия» печатала списки расстрелянных за страшные преступления перед революцией — от нарушения комендантского часа до изготовления самогона, и Винницкому впервые в жизни стало слишком любопытно: откуда такой высокий профессионализм у неизвестных ему мокрушников, льющих кровь, что всем бандам вместе — слабо даже себе представить.
Винницкий понимал, что сделать в веселое время пару лишних налетов, на которые, кроме потерпевших, обращают внимание разве что кладбищенские нищие — это еще куда ни шло. Но грохать людей только за то, что у них есть лишняя ложка — эта революционная необходимость плохо укладывалась в испорченное бандитское сознание. Поэтому с наступлением сумерек люди Винницкого сильно потели у налетах, пока Советы не успели прижать к ногтю их основную клиентуру поголовно.