Водопроводчики, чинившие в резиденции Алмазова вконец скурвившуюся канализационную систему, еще ковырялись между труб, когда до здания на виду часовых подъехала пролетка, у которой сидела интересная мамзель с густой вуалью над носом. Несмотря на вечернюю прохладу, мамзель обмахивалась веером белоснежной рукой в черной перчатке. Кроме еще одной перчатки, другой одежды на этой курочке не наблюдалось даже из бинокля.
Тут как раз произошла смена караула и, хотя морда Сени Вола не очень смотрелась при погонах штабс-капитана, ротмистр козырнул ему четче обычного, бросая взгляды мимо всей улицы до пролетки.
В это же время морские офицеры приперлись до казарм и, пусть какой-то унтер успел заорать «В ружье!», он получил исключительно в морду и лег отдыхать посреди своей нелегкой службы. А тех солдат, что не успели лечь в койки и придавить по сну, без шума и пыли загнали до столового помещения, предупредив: лишний хипес обеспечит дополнительной работой только похоронную контору Бурневица, которая и так вкалывает по двенадцать часов в сутки. И хотя один чересчур бдительный деникинский офицер добрался до телефона, перед тем, как почувствовать шабер между собственных лопаток, он успел убедиться: связь стала работать так надежно, с понтом в Одессе успела навсегда установиться Советская власть.
А пока водопроводчикам сломало ковыряться в белобандитском дерьмопроводе и гнуть спину среди сортира на проклятых капиталистов и помещиков. Они спокойно уложили небрежно следящих за их длинной трудовой вахтой охранников, и уже через несколько минут знаменитый медвежатник Хорольский вставил до своих ушей докторское приспособление, с понтом алмазовский сейф давно нуждается в дополнительном лечении от кашля. И что бы там ни несла фирма Штраубе насчет надежности своих сейфов, так сигнализация тоже почему-то саботировала орать во все горло, а тяжелая дверца этого деникинского кладохранилища открылась так широко, с понтом в ней грубо ковырялась бомба, а не золотые пальцы Хорольского.
— Хватайте, Мотя, вашу карту до острова кладов и тикаем, — сказал медвежатник Моте Городенко.
— Хорольский, это что вам ювелирный магазин Богатырева? — спокойно заметил Городенко без своего шикарного реглана, зато при золотых погонах. — Может вместо этой картонки вы оставите в сейфе записку «Да здравствует! Долой! Даешь!». Шпицбауэру надо только посмотреть на эту маму одним глазом, а уже дома он нарисует ее опять не хуже, чем Гарбуз сторублевку. Вдобавок у него есть тонкая китайская бумага. Три минуты, мосье Хорольский, всего три минуты, и вы положите назад эту радость, чтобы наш пациент Алмазов не получил инфаркты от неожиданностей. Ни одна падла не должна знать, что в этом кубрике было посторонних личностей.
Пока Городенко нес свои соображения, Шпицбауэр уже вкалывал. В это же время в другом помещении резиденции грубо и с нажимом по-черному ломали сейф с таким варварством, что увидь эту топорную работу Хорольский бы в момент поседел. Не до своего счастья, медвежатник этого не видел, потому как ждал, когда опять сможет закрыть все на место.
На следующий день по Одессе стали ползать слухи, что бандиты оборзели до крайностей. Они подломили сейф с фамильными бриллиантами мадам Алмазовой и теперь вся контрразведка выходит из себя по этому поводу так сильно, с понтом на город состоялся большевистский десант, способный принести еще большее горе. Этих очередных невероятных слухов не подтвердило поведение Шурки Матроса. Если бы Молдаванка имела какое-то отношение до сильно жирного куша, стал бы Матрос на следующий день налетать на ломбард между Польской и Полицейской улицами?
— Мамочка, — сказал Шурка до мадам Гликберг через пару часов после этого события, — вы знаете, что я вам расскажу. Миша таки-да гений. Будь мне воля, я б заказал его изображение старику Джусто Менциони с Болгарской улицы. Или самому академику Эдуардсу, который тоже умеет лепить из мрамор портреты великих личностей. И поставил бы этот статуй среди города. Чтобы Одесса видела какие люди ходят по ней живьем. И все понимали — изображения интересных гениев можно потрогать шнифтамине только, когда барельефы вырастают над их могилами.
Улицы города заваливал редкий снежок, налетчики сами себе спокойно вышли после дневного отдыха из бодеги Стороженко, размышляя кому бы пристроить вечером сильное веселье.
— Вы знаете, Вол, мене кажется у нас будут иметься перемены жизни, — заметил Мотя Городенко, дыша всей грудью в рябчике под норковой шубой.
— Только не напоминайте за этот поганый гектограф, — взмолился Вол, — он прямо-таки сидит в моей печенке.
— Мотя, вы имеете в виду, что среди зданий стали исчезать деникинских флагов? — спросил наблюдательный Эрих Шпицбауэр со своим орлиным глазом.
— А что вчера творилось у порту? — протянул Шурка Матрос. — Все бежали до пароходов, как с понтом они имеют плыть прямо у рай. И пацаны собирали брошенные чемоданы со шмутками, будто вся Одесса стала делать сезонный выброс товаров.
Налетчики медленно поднялись по лестнице Ус-ката и вышли до оперного театра. Театр стоял на месте без флага на осиротевшем фасаде… На Екатерининской улице налетчики присоединились до толпы, размахивающей красными флагами. Мимо них прорысачила конница и какой-то, явно по морде, бывший подпольщик громко заорал: «Да здравствует контрибуция!».
— Вы видели, кто ехал впереди на коне? — потянула за рукав Сеню Вола какая-то дама, смахивая снежок с текущего слезой глаза.
— И кто же, мадам, проскакал на этой лошади с подковами? — сделал на себе заинтересованный вид Сеня.
— Сам Григорий Иванович Котовский, — восторженно сказала женщина и громко, с отчаянием в голосе завыла, — Даешь Котовского!
Мотя Городенко увиделся с Михаилом Винницким, он первым делом поведал ему об этой незабываемой исторической встрече.
— Вы представляете, Миша, — восторженно рассказывал Мотя, — среди города на Екатерининской, почти в такой же, как в мене кожаной тужурке, ехал верхом на каком-то сивом мерине сам Григорий Иванович Котовский. И вся Одесса орала из себя: «Да здравствует лысый Котовский с понтом город осиротел от настоящего короля. Как вам это нравится, Миша?
— Скажите, пожалуйста, Григорий Иванович, самый красный командир, — заметил в ответ сильно сердитый Винницкий. Парень — гвоздь, без мыла в жопу лезет. Кстати, Мотя, он нам остался должен всего один лимончик. Так что ты пошли кого-то из ребят, нехай передаст Коту — пришла пора доплачивать. Или он будет у мене вместо лошади по Екатерининской гонять верхом на венике в цирке Михневича.
Посланный за окончательным расчетом Кота с Молдаванкой Шурка Гликберг куда-то запропастился.
— Опять Матрос начинает своих детских шуточек, — нервничал за Шурку Винницкий, — я таки-да сделаю ему козью морду. У каждого из нас свой заскок, но не до такой же степени.
— Конечно. Миша, — согласился с королем Мотя Городенко, — он давно уже не пацан. Я в девятнадцать лет был гораздо серьезной личностью. Правда, уже с трудом помню этого.
— Вы были таким же босяком, Мотя, — заметил Сеня Вол, — просто мы больше постарели и уже перестали радоваться жизни с нездешней силой, как когда-то. Когда мы впервые одели шикарные костюмы и переступили порог «Версаля». И думали, что весь мир принадлежит только нам…
— А вместо «Версаля» большевики сделали дешевую забегаловку. И в городе все меньше мест, куда можно прийти на свидание с юностью, — грустно сказал Мотя.
В это время до кабинета Винницкого без предварительного стука по двери влетел Эрих Шпицбауэр, и все поняли — случилось что-то. И случилось очень сильно.
Король молча посмотрел на Эриха.
— Миша, они замочили Шуру, — сказал Шпицбауэр и зашмыгал носом — Кот имел бакланить, что теперь ему хочется шуток.