ГРЕШНАЯ ЖИЗНЬ ИОСИФА ПЕНКИНА
(Иосиф Пенкин)
Я люблю наблюдать за животными, особенно за насекомыми. Их физиология, как и анатомия, меня не интересует. Просто интересно наблюдать их привычки.
... Я люблю одиночество.
Животные обладают развитой системой химической сигнализации, при которой выделяемое одним животным вещество /феромон/ вызывает ту или иную реакцию у другого животного.
Если память мне не изменяет, той ночью мы отмечали мое сто двадцатилетие. Ексакустодиан считал, что нашу жизнь можно разбить на цикличные отрезки по двенадцать лет. Стало быть, перешагнуть рубеж двенадцатого десятка - большое событие в судьбе любого мужчины: меняются устои, убеждения, предрассудки.
По такому поводу я пригласил всех своих друзей, украсил компанию женщинами на любой вкус, и мы прекрасно провели время. В общей сложности набралось триста сорок четыре человека. Но среди них была одна, чей мизинец я бы не отдал за все остальные триста сорок три головы. Замечу, что Ексакустодиана, сторонившегося подобных мероприятий, с нами не было. Он не любил тусоваться. В день моего рождения он подарил мне позолоченные петли к гробу (Ексакустодиан был широким человеком, умел делать подарки), и больше я его не видел.
На нетронутом столе, накрытом мною к десяти часам вечера, насчитывалось семьсот двадцать литров водки и восемьсот пятьдесят - шампанского. В качестве закуски я приготовил жареных поросят, уток в томатном соусе, бараньи лопатки, говяжьи котлеты, раков, форель, осетрину и карпов; сварил картофель, гречневую и овсяную каши, кабачки и баклажаны, макароны и яйца; на любителя поставил молоко, сливки, кефир, простоквашу, ряженку, сметану и творог домашнего приготовления; наконец, подал виноград, чернослив, мороженое, черешню, лимонад, грецкие орехи, салаты из морской, цветной и кислой капусты, яичницу-глазунью, селедку, свеклу, колбасу ливерную, колбасу городскую, сервелат, ветчину, сало, фрикадельки, люля, чебуреки, рагу, бульон и многое другое.
Ровно в полночь под аплодисменты участников застолья вкатили торт трехметровой высоты, и пространство вокруг меня озарилось чудесным светом ста двадцати свечей. Аплодисменты перешли в овацию. Я набрал полные легкие воздуха и задул свечи.
- Братья и сестры! - воскликнул один из моих лучших друзей Иоаким Афиногенов, подняв над столом бокал шампанского и стакан водки. - Дамы и господа! Бабы и мужики! Перед нами человек, которому стукнуло сто двадцать лет! За это надо выпить!
Под оживленный гул и гром рукоплесканий Иоаким умело взял на грудь обе чаши, народ последовал его примеру, и с этого момента уже никто не скучал. В особом ходу были пол литровые кружки, мы заполняли их шампанским и водкой: половина на половину.
На второй кружке «Белого медведя» я отыскал в толпе ту, чей мизинец не отдал бы за все сокровища мира, свет очей моих, Блондину и увел ее в свободную комнату любви. Я быстро понял, что вся моя предыдущая жизнь была лишь подготовкой к встрече с Блондиной. Меня распирало чувство невыразимого восторга, к губам подступила приятная дрожь, руки тянулись навстречу ласкам.
- Раздевайся, - попросил я девушку.
- Как? Как? - растерялась она. - Прямо здесь? Прямо сейчас?
- Вот так, - уверенно подтвердил я, целуя ее плечи: - Прямо здесь, прямо сейчас.
- Ах!... Ах! - пролепетала Блондина голосом ангела.
Я почувствовал, как невыразимый восторг начал выражаться в нечто большее. Я сорвал с нее платье, и... О, Господи!!! Блондина располагала всем, чем наделен прекрасный пол, чтобы доводить нас до безумия, венчающегося необыкновенным просветлением.
- ... Ах!... Ах!... Ах... - тише и тише повторяла Блондина. - Ах... Ах....... Ах.............. Ах...........……………
Когда мы вышли из комнаты свободной любви и вернулись на свои места за столом, мне показалось, что на свете есть лишь две вещи, достойные восхищения: бездонное небо над головой, усеянное крупицами недосягаемых звезд, и гармония человеческого духа, к которой чем больше прислушиваешься, тем больше обретаешь успокоения.
К трем часам ночи лихорадочное оживление праздника угасло, и жизнь вошла в привычную колею. Иные ползали, иные спали. Пожалуй что, силы держаться на ногах находили в себе не более сотни человек. Они пели и болтали. О всякой ерунде. Я пытался прислушаться то к одним, то к другим, и в голове моей вскоре сварилась каша: