— Сказать по правде, нет, если не считать того, что нам пришлось усвоить во время учебы, — признался я. — Меня никогда в эту сторону не тянуло. Ты должен смыслить в вопросах религии побольше моего.
— Ну уж, во всяком случае, не христианской религии. Выходит, и у тебя на сей счет нет никаких шпаргалок? — (Я замотал головой.) — Ты что же, и катехизиса не учил?
— Так я же родился в Индии, отец индолог, дед специалист по санскриту, и ты хочешь, чтобы я ходил на уроки катехизиса? Мое крещение свелось к тому, что на алтаре, посвященном богу Вишну, рассекли ударом мачете два кокосовых ореха, а меня подвергли насильственному омовению в водах Ганга.
— Не думаю, что это может сойти за христианский обряд, — насмешливо хохотнул Этти. — А что, папа и в самом деле погрузил тебя в Ганг?
— Полагаю, что с Индии по сей день не найдешь ни одного потомка западных родителей, получившего во младенчестве столько благословений, сколько досталось мне. Нет ни одной пряности, которой бы меня не вымазали на счастье. — Тут мне кстати вспомнились хижра: евнухи наподобие тех, что в древние времена служили Кибеле, а в Индии призваны участвовать в благословении новорожденных, и я с улыбкой продолжил: — Знаешь, как надежно обеспечено мое благополучие? Даже хижра внесли свою лепту, чтобы обеспечить мне телесную мощь и многочисленное потомство.
Я встал, налил в тазик воды и ополоснул лицо. Брат последовал моему примеру, потом мы разложили на кровати содержимое своих рюкзаков, чтобы переодеться.
— Этти, послушай… С тех пор, как мы покинули Александрию, ты выглядишь таким подавленным. Не надо пожимать плечами! Что с тобой? В Индии произошло нечто такое, что…
— Нет, — перебил он. — Я просто… устал, вот и все. — Наши глаза встретились, и он, вздохнув, признался: — Ну да, верно, у меня… Не знаю, как объяснить. Скажем так: у меня дурное предчувствие.
Дыхание перехватило. Можно сколько угодно презирать иррациональные страхи, но интуиция братца проверена многократно. Как тут не встревожиться?
— В связи с чем?
— Не знаю точно. Это… Может быть, потом прояснится. Пока не могу сказать ничего определенного.
Я собрался настаивать, но в дверь осторожно поскребся Гиацинт:
— Ну, пошли?
Мы спустились в холл, где нас ждал крошечный костлявый монашек. Когда он встал, я заметил, что в нем росту метр пятьдесят, от силы шестьдесят. Мне он едва доходил до груди, у него была мальчишеская мимика, а рожа столетнего бородатого младенца. Сморщенную, как чернослив, физиономию прорезала широкая насмешливая ухмылка, которую не могла скрыть даже его длиннющая седая борода.
Он издал странный звук, отчасти напоминающий смех.
— А вы бы и плуг могли поднять, молодой человек! — бросил он по-французски, разглядывая меня с головы до пят. Я заметил, что он говорит с акцентом, но с каким именно, определить не сумел.
Я протянул ему руку, он, как мог, сжат ее своей ладошкой.
— Морган, — представился я. — А вы, наверное, брат Поль?
— Ваше предположение справедливо. — Он повернулся к Гиацинту: — Нет-нет, не говорите мне ничего. Вы бывший священник? Отлично. А этот юноша?
— Ганс Петер, отец мой… то есть брат… гм… сударь.
Из уст монаха снова вырвался тот же резкий диковинный звук.
— Брат Поль, мой мальчик. Просто брат Поль, этого достаточно.
С живостью, ошеломительной в человеке такого возраста, он повернулся к Этти, и улыбка, озаряющая его добродушное лицо, вдруг застыла. Золотистые глаза моего брата заискрились и едва заметно сузились, но у него это была единственная хоть сколько-нибудь заметная реакция. И все же напряжение, без видимых причин мгновенно возникшее между ними, сделалось почти физически осязаемым.
— Пакистанец? — осведомился священнослужитель, овладев собой и снова сияя безоблачным радушием.
Ганс прыснул.
— Индиец, — нежным голосом ответствовал мой брат. — Этти. Этти Лафет. Счастлив познакомиться.
— Обращенный?
— Пока еще нет.
— Хорошо. Пойдемте.
И монах вприпрыжку сорвался с места… Вприпрыжку? Да, можно даже сказать, что он поскакал. Поскакал на маленький двор, уселся там на каменную скамью под сенью пальмы, затем и нас пригласил присесть туда же.
— Как тебе этот субъект? — шепнул Ганс.
Вместо ответа я приложил палец к губам и подтолкнул его к скамье. А сам забормотал, склонясь поближе к уху брата:
— Этти, что случилось? Можно было подумать, что ему явился призрак!
— Он явно боится меня, но я пока не знаю почему.
Мы сели рядом с монахом, а Этти уселся по-турецки прямо на землю, что рассмешило брата Поля. Но даже в его смехе сквозило недоверие.
— Ученик у ног учителя? Или дитя у ног убеленного сединами предка? — шутливо воскликнул брат Поль. Встретив пристальный взгляд Этти, он тотчас отвел глаза, однако продолжал: — Почтительность — добродетель весьма важная. Что же привело всех вас сюда? Я не вас спрашиваю, — бросил он Гиацинту, открывшему было рот для ответа. — Чего вы ищете?
— Покоя? — рискнул промямлить я.
Он состроил весьма ироническую гримасу.
— Хорошо сказано, юный Самсон. А вы? — Он выразительно дернул подбородком в сторону Ганса.
— Я? Ну… ммм… веры?
Старичок развеселился еще пуще. Но тут настал черед Этти, пришлось и у него спросить — готов поклясться, что на сей раз монах выдавил свой вопрос через силу.
— А вы?
— Вам это известно, — без малейшего колебания откликнулся мой брат.
Лицо монаха исказилось. Полузакрыв глаза, он словно бы вдруг погрузился в мир, ему одному доступный, а мы остались здесь, неуклюжие, растерянные, онемевшие.
Внезапно брат Поль резким движением схватил висевший на груди крест, вцепился в него и возгласил:
— Вера! Это она приносит душе умиротворение! Да, кто ищет мира, тот в конце концов приходит к Богу!
— Вот поистине глубокая мысль, — иронически протянул Ганс.
Гиацинт что было сил стиснул ему руку выше локтя.
— Бог есть любовь, — продолжал монах. — Бог есть искупление и прощение грехов. Следуя по стопам Господа, человек избавляется от своих забот, прегрешений, страхов. — Он обращался к моему брату. — Принять руку, протянутую нам Спасителем, значит достигнуть отпущения и найти свой рай. Истина проста и прекрасна, как сама любовь Господня. Сию истину, сей блаженный мир я обрел здесь.
Этти печально усмехнулся:
— У нас в Индии есть такая легенда. Юноша полюбил принцессу. Ее царственный родитель, считая, что молодой человек недостаточно знатен и богат, чтобы домогаться руки его дочери, поставил такое условие: «Ступай странствовать по свету, ищи Истину. Как найдешь ее, можешь вернуться и взять в жены мою дочь». И влюбленный отправился в путь. Год проходил за годом, а он все искал Истину. Приходил к мудрецам, расспрашивал самых ученых людей, но никак не мог ее найти. Время шло да шло, поиски оставались тщетными. Но вот однажды ночью на вершине горы его окликнула дряхлая старуха, грязная, вся покрытая язвами: «Не меня ли ищешь? Я — Истина». Проговорив с ней до рассвета, молодой человек убедился, что она не лжет. И понял, что теперь может вернуться домой, ведь миссия его выполнена. «Но что же я людям скажу, когда спросят, какая ты?» — опечалился он. И тогда старуха, склонясь к нему, шепнула: «А ты соври, сынок! Поведай им, как я молода и прекрасна!»
Монах выпрямился, его лицо стало похоже на трагическую маску. Тягостное молчание нависло над маленьким монастырским двором. Пальцы брата Поля судорожно сомкнулись на распятии.
— Искупление — это юная пленительная дева, сотканная из пара, — продолжал Этти. — Прощения не существует, брат мой. Рано или поздно судьба предъявляет нам счет. Вы сами отлично знаете это…
Брат Поль поднялся медленно, как глубокий старик, — таким он стал за несколько мгновений. Гиацинт недоумевающе покосился на меня, я ответил на его взгляд беспомощным пожатием плеч. Ганс, потупившись, упрямо смотрел себе под ноги, в его позе была своеобразная почтительность, будто он осознал, что сейчас происходит нечто такое, что превосходит и его, и наше разумение.
— Ты жесток, сын мой, — выговорил наконец монах, обращаясь к Этти. — Да, и слишком жесток, и слишком мудр для своих лет.