В ожидании машины мы с Гиацинтом пустились в затяжное странствие. В удобных шортах и подходящей обуви для пешей прогулки, с рюкзачками на плечах мы вполне могли сойти за парочку любителей экотуризма.
Автобус (без кондиционера!) после небольшой задержки, связанной с заменой прохудившейся камеры, отвез нас на юг острова и, проделав километров тридцать, высадил недалеко от деревни Пирги, облик которой нес на себе зримую печать Средневековья. Там мы сделали короткую остановку, запаслись свежей минералкой и расспросили, как дойти до нужного нам места. Нам указали дорогу и заверили, что если мы спустимся прямо по ней, то в десятке километров обнаружим древнее святилище Аполлона.
Гиацинт посмотрел на часы и заскрипел, что уже половина одиннадцатого и замена шины похитила у нас драгоценные часы утренней прохлады.
— Глядеть веселей! — Я легонько хлопнул его меж лопаток, чтобы прибавить бодрости. — Припекать начнет только к полудню.
— Почему этот человек соврал? — забеспокоился мой спутник чуть позже, когда мы под отвесными лучами солнца пустились прямо по полю, срезая путь.
Я в ответ пожал плечами и представил самое правдоподобное объяснение случившегося:
— Полагаю, это был очередной малограмотный любитель мифологии. Там, где водятся туристы, таких пруд пруди. — Мой ответ, похоже, его не убедил, и я попробовал переменить тему: — Зная ваше отменное хладнокровие, видеть вас в таком смятении — это, милейший Гиацинт, изрядно действует на нервы.
— Простите, доттор Лафет. — Он все еще норовил произносить это слово на итальянский лад. — Мои, скажем так, функции приучили меня с недоверием относиться к тому, что другим кажется вполне обыденным.
— Да перестаньте же наконец называть меня «доттор», а то мне всякий раз кажется, что вы обращаетесь к моему отцу.
Его лицо несколько прояснилось, и он достал бутылку минералки, чтобы промочить горло.
Вид оттуда, куда мы забрались, открывался замечательный, и, чтобы немного перевести дух, я уселся у старой оливы, прижавшись спиной к ее перекрученному стволу. В ноздри ударял бодрящий запах сочной травы, я вдыхал его полной грудью.
Мой спутник присел на корточки рядом со мной.
— Я беспокоюсь за Этти, — вдруг признался он.
— По какому поводу? Вам стало известно что-то такое, о чем я не знаю?
Он отрицательно мотнул головой и пояснил:
— Сегодня рано утром я говорил с адвокатом, занятым делом вашего отца. Он находит, что последние два дня Этти ведет себя довольно странно.
— То есть?
— Он не смог хорошенько объяснить. Предпочитал околичности, ведь мэтр Гринфилд родом из Лондона. — Гиацинт явно пытался пошутить.
Я мученически возвел глаза к небесам:
— Маатура…
— Женщина?
— Нет. Маатура — это деревня, где он рос.
— У него там остался кто-нибудь из членов семьи?
— Нет, но… Сложно объяснить. — Я вынул из кармана две сигареты, зажег их и протянул одну Гиацинту. — Каждый раз, как Этти ступает на родную землю, начинается одно и то же. Первые два-три дня все идет хорошо. Он ведет себя как обычный приезжий с Запада, но очень скоро он… Нелегко все это выразить словами.
— А вы постарайтесь.
— Он ходит по улицам, опустив голову, отказывается входить в какие-то храмы и рестораны, тушуется перед первым встречным и уступает дорогу без какой-либо видимой причины. В некоторых кварталах он даже снимает часы, а порой — и ботинки.
— Не понимаю, к чему вы клоните.
В бессильном гневе я выплюнул клуб дыма.
— Он снова становится тем, кем был, пока мой отец его не усыновил. — (Сбитый с толку, Гиацинт сердито нахмурился.) — Далитом, неприкасаемым.
— Да, действительно, вы мне об этом говорили.
— Для индусов Этти отныне и навсегда — пария, что бы ни произошло.
— Однако же сам он теперь не индус.
— Но он навсегда останется индусом, хотя это выше нашего с вами понимания. Индусом и далитом.
— Однако насколько мне известно, на его лице это не написано. Почему же он сам протягивает палку тем, кто может его ударить? Зачем он ведет себя как низший по рангу?
— Он никогда не мог этого здраво объяснить. Этти было пятнадцать, когда его усыновили, Индию он покинул в шестнадцать; в таком позднем возрасте нельзя переучиться раз и навсегда, особенно когда с тобой обращались так по-зверски, как с ним. Всякий раз, попадая в Индию, он делает все, чтобы посетить родные места или вернуться в деревню, где родился, внушая себе, что дух времени переменился и стена, идеологически да и физически разделяющая деревню на два лагеря — на людей, принадлежащих к кастам, и на неприкасаемых, — исчезла. И каждый раз его ждет все то же разочарование. С одной лишь разницей: теперь он «озападнился» и «обогател». А потому его презирают с обеих сторон. На своей земле ему нет места. Ни одной пяди собственной территории. Обычно, в который раз убедившись в этом, он вновь влезает в старую шкуру парии, думаю, бессознательно надеясь обрести для себя нишу в том сверхъиерархизированном обществе, где протекло его детство. — Я раздавил сигарету каблуком. — И тогда, заново переживая кошмар «нечистого бытия», он ощущает несправедливость такого положения, начинает бунтовать, и порой все это приводит у него к совершенно непредсказуемым последствиям.